1. Некоторые строки цикла звучат как реплики в начавшемся двумя годами раньше диалоге Блока и Ахматовой. Вторая строчка второго стихотворения: “О, как ты красив, проклятый!” отсылает к строке из стихотворения Блока “К Музе”: “Все проклятья своей красоты” и вскоре будет вновь подхвачена Блоком в стихотворении, прямо обращенном к Анне Ахматовой: “Красота страшна, Вам скажут...”. Точно так же строки: “И только красный тюльпан \ Тюльпан у тебя в петлице...” отсылают к блоковскому: “Увядшей розы цвет в петлице фрака...” (1909) — и, в свою очередь, вызывают ответную реплику Блока в тех же, адресованных Ахматовой стихах: “Красный розан в волосах…” (1913).
2. К кому могут относиться одновременно строки из первого стихотворения цикла: “Я только вздрогнула: этот \ Может меня приручить...” — и из последнего: “Десять лет замираний и криков...”? В первом стихотворении мгновенное впечатление от облика человека, встреченного впервые или увиденного новыми глазами после долгой разлуки; в последнем печальный финал многолетних неотступных дум об этом человеке. Первое может быть отнесено к Н. В. Недоброво, последнее — к В. В. Голенищеву-Кутузову, но то и другое вместе, по-видимому, только к Блоку или, точнее, к его уже мифологизированному в творчестве Ахматовой образу.
3. Тема глаз и взглядов: “А взгляды его как лучи...”, “Мне очи застит туман...”, “И загадочных, древних ликов \ На меня поглядели очи” находит непосредственное продолжение в стихотворении Ахматовой, посвященном Блоку: “У него глаза такие, \ Что запомнить каждый должен, \ Мне же легче, осторожной, \ В них и вовсе не глядеть...”
Нельзя не отметить, что тема глаз проходит буквально через все стихотворения, помещенные вслед за циклом “Смятение” в первом разделе сборника “Четки”.
...Я поглядела в глаза его...
...Лишь смех в глазах его спокойных,
Под легким золотом ресниц...
...На глаза осторожной кошки
Похожи твои глаза.
...Ах, не трудно угадать мне вора,
Я его узнала по глазам.
...И дал мне три гвоздики,
Не подымая глаз...
...Безвольно пощады просят Глаза.
Что мне делать с ними...
...Покорно мне воображенье
В изображеньи серых глаз...
...Словно тронуты черной, густой тушью
Тяжелые веки твои...
...Как я знаю эти упорные,
Несытые взгляды твои...
...Но мне понятен серых глаз испуг...
...И со мной сероглазый жених...
Едва ли не уникальный случай, когда о глазах говорится подряд более чем в десятке стихотворений! Видимо, эти стихи не случайно собраны вместе. В последующих разделах сборника “Четки” и в других книгах стихов Ахматовой такого сосредоточения стихов с единой сквозной темой не наблюдается. Так же повторяются мотивы поднятых и опущенных глаз в стихах Ахматовой и Блока конца 1913 – начало 1914 гг.
На примере блоковского мадригала “Красота страшна, вам скажут...” можно увидеть, каким образом синтезируется диалог.
В “Воспоминаниях об Александре Блоке” (октябрь 1965) Ахматова пишет: “А на 3-м томе поэт написал посвященный мне мадригал: “Красота страшна, вам скажут...” У меня не было испанской шали, в которой я изображена, но в то время Блок бредил Кармен и испанизировал и меня. Я и розы, разумеется, никогда в волосах не носила. (Сравнить в “Кармен”: “Розы — страшен мне цвет этих роз”.) Не случайно это стихотворение написано испанской строфой романсеро. И в последнюю нашу встречу... весной 1921 г. Блок подошел и спросил меня: “Анна, где испанская шаль?”. Это последние слова, которые я слышала от него”. К этим словам В. М. Жирмунский делает следующее примечание: “Цикл стихотворений Блока “Кармен” (март 1914) посвящен Л. О. Д. (Любови Александровне Дельмас), прославленной исполнительнице роли Кармен, которой в то время “бредил” Блок. Слова Ахматовой подчеркивают эту полную поглощенность Блока своим чувством к Дельмас, тогда как “мадригал” имеет оттенок значения светского стихотворного комплимента. Это объяснение вызывает сомнения в двух отношениях. Во-первых, в хронологическом. Мадригал был написан и вручен Ахматовой 16 декабря 1913 г., когда “бредить” Дельмас-Кармен Блок, видимо, еще не мог. (История зарождения чувства Блока к Л. А. Дельмас с исключительной точностью и синхронностью фиксируется в “Записных книжках” Блока. Хотя Блок впервые увидел Дельмас в роли Кармен еще в октябре 1913 г., а второй раз — в январе 1914 (запись от 12 января: Вечером мы с Любой в “Кармен” (Акреева — Дельмас), — “Записные книжки” стр. 200), — определенные самопризнания начинаются только с середины февраля, т. е. через 2 месяца после вручения мадригала.) Ахматова, усердная и проницательная читательница записных книжек, дневников и писем Блока, исключительно внимательная к хронологии событий, едва ли могла не знать об этом.
Во-вторых, трудно предположить, что Блок мог решиться сознательно “испанизировать” Ахматову в силу именно тех причин, о которых она писала. Такой перенос поэтических образов (“масок”) с одного адресата на другой не находит никакой опоры в творчестве Блока. Из этого Топоров делает вывод, что в своем объяснении Ахматова развивает как бы две противоположные версии “позитивную” фактографическую (с едва заметными хронологическими сдвигами), в которые она “подстраивается” к блоковскому варианту описания его отношений с Дельмас, и “негативную”, смысл которой — в указании на несостоятельность (хотя бы частичную) первой версии и, следовательно, на то, что за усиленно подчеркиваемой “испанизацией” кроется ничто иное, чем то, что связывается по традиции исключительно с Кармен (и, тем более, с Кармен-Дельмас).
У шкатулки тройное дно...
Творческим синтезом поэтического развития Ахматовой является “Поэма без героя”, над которой она работала более двадцати лет (1940 – 1962). Личная судьба поэта и судьба ее “поколения” получили здесь художественное освещение и оценку в свете исторической судьбы не только современников, но и ее родины.
Что “Поэму без героя” может постигнуть судьба непонятного или, во всяком случае, не совсем понятного произведения, что ее поэтический код может остаться в конце концов нерасшифрованным — эта мысль владела автором еще в то время, когда писалась вторая, средняя часть поэмы, “Решка”. Там об этом говорится недвусмысленно:
...Я согласна на неудачу
И смущенье свое не прячу...
У шкатулки ж тройное дно.
Но сознаюсь, что применила
Симпатические чернила...
Я зеркальным письмом пишу,
И другой дороги нету —
Чудом я набрела на эту…
И расстаться с ней не спешу.
Признание, по прямоте своей, кажется, небывалое в русской поэзии. Но, признаваясь в применении шифра (“симпатические чернила”, “зеркальное письмо”, “тройное дно”), Ахматова все-таки верила, что эта “тайна без криптограммы” будет читателем разгадана, и с самого начала боялась только одного — “превратных и нелепых толкований “Поэмы без героя”. Об этом говорится в первой же попытке написать нечто “вместо предисловия” в 1943 — 1944 годах, когда текст поэмы казался “окончательным” и она не думала, что ей придется к нему еще возвращаться столько раз.
Уже в первой редакции “Поэма без героя” состояла из 3-х частей, соответственно чему имела подзаголовок “Триптих” “Девятьсот тринадцатый год. Петербургская повесть” (подзаголовок “Медного всадника), “Решка” и “Эпилог”. Сюжетным ядром, собственно “поэмой”, является первая часть. Прошлое встает в памяти поэта в освещении настоящего:
Из года сорокового
Как с башни, на все гляжу...
“Решка” и “Эпилог” совпадают по времени с настоящим, как и три посвящения к поэме, написанные в разное время.
В поэме Блока “возмездие” постигает героя за грехи предков, переходящие из поколения в поколение, и за то, что он сам в своей психологии и своем социальном существовании унаследовал эти грехи.
В поэме Ахматовой перед внутренним взором поэтессы, погруженной в сон, застигший ее за новогодним гаданьем, проходят образы прошлого, тени ее друзей, которых уже нет в живых (“Сплю — Мне снится молодость наша”), они спешат в маскарадных костюмах на новогодний бал. В сущности, это своего рода пляска смерти: “Только как же могло случиться, \ Что одна я из них жива?”
Мы вспоминаем “Пляски смерти” Блока, в особенности стихотворение “Как тяжко мертвецу среди людей \ Живым и страстным притворяться!”, с его зловещей концовкой:
В ее ушах — нездешний, странный звон:
То кости лязгают о кости.
Сравнить у Ахматовой:
Вижу танец придворных костей...
Тем самым звучит тема, проходящая через все восприятие исторического прошлого в поэме: изображая “серебряный век” во всем его художественном блеске и великолепии (Шаляпин и Анна Павлова, “Петрушка” Стравинского, “Саломея” Уайльда и Штрауса, “Дориан Грей” и Кнут Гамсун), Ахматова в то же время производит суд и произносит приговор над собою и своими современниками. Ее не покидает сознание роковой обреченности ее мира, ощущение близости социальной катастрофы, трагической “расплаты” — в смысле блоковского “возмездия”:
И всегда в духоте морозной,
Предвоенной, блудной, грозной,
Жил какой-то будущий гул,
Но тогда он был слышен глуше,
Он почти не потревожил души
И в сугробах невских тонул.
“Над городами стоит гул, в котором не разобраться и опытному слуху, — писал Блок еще в 1918 г. в своем известном докладе “Народ и интеллигенция такой гул, какой стоял над татарским станом в ночь перед Куликовской битвой, как говорит сказание”. После Октябрьской революции (9 января 1918 г.) поэт снова говорит о “грозном и оглушительном гуле, который издает поток... Всем телом, всем сердцем, всем сознанием слушайте Революцию”. К этому гулу он прислушивался, когда писал “Двенадцать”: “во время и после окончания “Двенадцати” я несколько дней ощущал физически, слухом, большой шум вокруг, шум слитный (вероятно шум от крушения старого мира)” (1 апреля 1920 г.).