В 1852 г. начальный курс философии перешел к В. Д. Кудрявцеву-Платонову
(1828–1891), который в 1854 г. принял от Голубинского и все остальные его курсы. Он читал менее эклектично, чем его предшественник и учитель. Плоды его трудов появились лишь после реформы академии и введения нового устава, в разработке которого он участвовал.
К столпам академии принадлежал также профессор математики протоиерей П. С. Делицын, один из основателей «Общества научных дискуссий». Его деятельность бела весьма разносторонней. Начинал он ее преподавателем французского языка, занимаясь со студентами переводами Боссюэ. Главной его заслугой перед академией стали переводы сочинений отцов Церкви, которые с 1843 г. начала издавать академия. В течение 20 лет Делицын перевел почти все запланированные 42 тома, и всякий, кто берет в руки это издание (в котором, кстати говоря, имя переводчика не указано), бывает обрадован точностью перевода и ясностью языка, учитывающего к тому же и особенности стиля каждого из авторов. Наряду с этим Делицын много лет работал в духовной цензуре[145].
Выпускник Петербургской Академии Е. В. Амфитеатров (1815–1889), бывший долгие годы (начиная с 1839 г.) профессором эстетики и литературы, пользовался известностью как опытный педагог и талантливый лектор. Высок был его нравственный авторитет среди студенчества. По отзыву одного из его учеников, он обладал счастливой способностью превращать в свою собственность все, что встречалось ему в богатой иностранной литературе, так что рассказы о явлениях и лицах из мира искусства и литературы, которые он черпал у французских и немецких авторов, казались его собственными творениями. Лекции Амфитеатрова, писал другой, были мастерски составлены, точны и не особенно многословны. Их содержание вызывало у нас большой интерес. Историю литературы Амфитеатров рассматривал с эстетической точки зрения, приводя массу цитат из произведений выдающихся писателей. Еще учителем семинарии, он с особым воодушевлением говорил о Гомере, Данте, Мильтоне и других великих поэтах, теперь же вводил своих студентов в мир современной русской литературы, читал им Пушкина, Жуковского и только что вышедшие «Мертвые души» Гоголя, в то время как курсы русской литературы в Московском университете не выходили за пределы XVIII в.[146]
Сложнее складывалась судьба другого значительного ученого, профессора Н. П. Гилярова-Платонова (1824–1887). Он начал свою академическую деятельность в 1848 г., когда эпоха Протасова достигла своего апогея. Гиляров-Платонов читал герменевтику, неправославные исповедания, историю ересей и расколов в Церкви, но по желанию митрополита Филарета должен был оставить чтение лекций о расколе из-за своей «либеральной» критики позиции православной Церкви. Вследствие поданной им докладной записки с требованием веротерпимости в отношении старообрядцев он был в 1854 г. уволен из академии. В 1856–1863 гг. этот высокообразованный человек с независимым характером служил в Москве цензором. «Широта его взглядов, смелое направление мысли, дисциплинированное духовной школой, делали то, что многие повременные издания и литературные работы держались и видели свет только благодаря отваге цензора, в существе дела благонамеренного, хотя и не всегда согласного с конкретными требованиями высшего цензурного начальства»[147].
В Московской Академии начинал свою неудачную карьеру архимандрит Феодор Бухарев (1824–1871), который принадлежал к самым одаренным и интересным личностям из числа получивших образование в духовной школе. Это трагическая фигура среди ученого монашества, о теневых сторонах которого с такой горечью говорил архиепископ Никанор Бровкович. Сначала Бухарев учился в Тверской семинарии, где обратил на себя внимание своими способностями, а затем — в Московской Академии. В надежде посвятить себя всецело богословским занятиям он в возрасте 20–21 года постригся в монахи, так как, по его собственному позднейшему признанию, был болезненным и углубленным в самого себя. По окончании академии он в качестве бакалавра начал преподавать Ветхий Завет и в 1846 г. стал экстраординарным профессором по этой дисциплине. Однако Феодор не был предназначен для роли лектора, ибо не мог удержаться в рамках учебного предмета, не давая воли своему личному интересу к тем или иным темам. На студентов он производил скорее впечатление талантливого проповедника собственных идей. Для самого Бухарева чтение лекций являлось делом побочным: он всецело посвятил себя работе над комментарием к Апокалипсису, который по завершении был передан для просмотра митрополиту Филарету. Взгляды, развиваемые в комментарии Бухарева, насторожили митрополита; он явился на один из проводившихся архимандритом экзаменов, и впечатление, которое он вынес оттуда — и от ответов студентов, и от объяснений Бухарева,— было столь неблагоприятным, что Филарет настоял на его переводе на кафедру догматики Казанской Академии (1855). Незадолго до кончины архимандрита Бухарева его коллега профессор Казанский так писал о нем: «Об Апокалипсисе была переписка у А. М. Бухарева с митрополитом Филаретом. Я читал ее и не мог не признать, что Бухарев был правее митрополита... Александр Михайлович Бухарев пылкая голова, но туманная. На его попытку объяснить Апокалипсис я смотрю как на пункт помешательства... Любовь Христа, примиряющая всех и все,— вот основной пункт книг и статей Бухарева. Он живет сам в мире идеальном, все надеясь своими идеями пробудить человечество к лучшей жизни... Действительно, из среды монашествующих случалось мне слышать мнение, что после Священного Писания сочинение о. Феодора первое... Когда он служил у нас профессором, его обирал служитель до того, что не только без копейки денег оставлял его, но и книги его продавал. И о. Феодор усматривал во всем этом чуть не действие Духа Божия, двигавшего руками вора»[148]. По оценке архиепископа Саввы Тихомирова, который, будучи консерватором, отнюдь не разделял богословских взглядов Бухарева, это был человек «с живыми способностями и горячим сердцем»[149]. Феодор Бухарев, заключает его биограф, был исключительным явлением в истории Русской Церкви. «Богословие Бухарева не следует изучать в отдельности, как, например, истолковательное, догматическое, нравственное, обличительное. Оно едино, потому что это живое богословие; отличительная его особенность не в логических схемах, совершенно согласных с общими построениями православного богословия, а в своеобразном душевном устроении автора, которое обнаруживается во всех его суждениях по богословским вопросам»[150]. Эти особенности и определяли его судьбу как человека и писателя, который позволял себе суждения, извинительные разве что для светского богослова, но никак не для ученого монаха. На чрезвычайно злобную, клеветническую критику архимандрит Феодор реагировал, к слову сказать, с таким истинно христианским смирением, что другим представителям ученого монашества было впору только устыдиться. По мнению Г. Флоровского, Бухарев является жертвой конфликта двух течений, типичных для 60-х гг.,— «столкновения косности и мечтательности»,— конфликта, определившего судьбы столь многих его современников[151]. В этой связи его перевод в Казань предстает в новом свете, тем более что своеобразная литературная манера Бухарева вызвала беспокойство митрополита Филарета еще в 1848 г., когда Бухарев представил ему рукопись своих «Трех писем к Гоголю», написанных после выхода «Переписки с друзьями» Гоголя. В Казани Бухарев снискал себе симпатии студентов и всего образованного общества, которому нравились его проповеди. Популярностью пользовались его вечера; в этом «оазисе» искали разъяснения многочисленным проблемам, угнетавшим людей 50-х гг., но не находившим свободного публичного обсуждения в неподвижной атмосфере николаевского режима. Правда, абстрактно-теоретические и мечтательно-мистические рассуждения Бухарева лишь в малой степени удовлетворяли эти запросы[152]. Такого рода деятельность Бухарева вызвала неудовольствие начальства, и его назначили — весьма характерная примета того времени! — как в свое время и профессора Гилярова-Платонова, членом новообразованного Комитета по духовной цензуре в Петербурге. Здесь Бухареву довелось осуществлять цензуру журнала «Домашняя беседа» В. И. Аскочевского, который в своем журнале в необычайно вульгарной форме нападал на Бухарева и на ученое монашество вообще. Миролюбие, смирение и объективность не позволили Бухареву вычеркнуть эти грубости. Они были столь недостойны, что конференция Московской Академии возбудила судебное дело по обвинению в оскорблении. Особо яростным нападкам Аскочевского подверглось сочинение Бухарева «О православии в отношении к современности», вышедшее из печати в 1861 г. Аскочевский называл автора еретиком и осыпал его ругательствами. И эту
«критику» Бухарев беспрепятственно пропустил в печать, ограничившись лишь тем, что в журнале «Сын Отечества» дал свои возражения. Последовали новые атаки, и общественность была оповещена, что в ближайшем будущем Бухарев намеревается опубликовать еще более опасную книгу об Апокалипсисе. Возникшие по этому поводу толки заставили Бухарева забрать из типографии свою рукопись. Тем не менее он был уже до такой степени скомпрометирован, что его уволили с должности цензора и отправили в Никитский монастырь в Переяславле, обязав никаких своих сочинений впредь не печатать. Для расшатанных нервов архимандрита это было слишком: он заявил, что желает сложить с себя монашеский сан, так как обет безусловного послушания стесняет его в борьбе с несправедливостью своего церковного начальства. За это его ославили отступником, что еще более угнетало его. Последние годы жизни Бухарев провел в материальной нужде: гонорары за редкие публикации были слишком ничтожны, чтобы обеспечить существование, тем более человека, уже женатого. Он умер в апреле 1871 г.[153] Судьба Бухарева обнажила прежде всего проблемы ученого монашества, но она указала также на необходимость реформирования духовного образования: господствовавшие в нем воззрения не соответствовали требованиям времени.