Эти события недвусмысленно показали, что укоренившаяся система воспитания, которую еще более ужесточил Победоносцев, не отвечала насущным педагогическим задачам и была не способна подготовить молодежь, захваченную веяниями эпохи, к предстоявшему ей священническому служению. Но и помимо собственно воспитания учителя семинарий оказывались несостоятельными даже перед чисто дидактическими задачами. В Святейшем Синоде, по сообщению одного из его членов, архиепископа Никанора Бровковича, уже в 1887 г. об уровне семинарий было «разумение вообще невысокое»[239], но при этом Синод ограничивался рассылкой циркуляров по мелким вопросам, ничего не предпринимая для преобразования самой системы воспитания. В таком состоянии дело оставалось вплоть до 1906 г., когда начались предварительные работы по общей церковной реформе. Теперь тема ущербности духовного образования стала предметом публичной дискуссии, участники которой искали путей, какими можно было бы вывести духовную школу из того летаргического состояния, в котором она пребывала. Эта задача была настоятельной и с практической точки зрения. Вот что пишет о периоде 1903–1913 гг. митрополит Евлогий: «Наши духовные семинарии не давали достаточного числа кандидатов-священников... Многие семинаристы, особенно в Сибири, не хотели принимать священного сана. Благовещенская семинария за 10 лет не выпустила ни одного священника. Религиозный энтузиазм в семинарии потух, молодежь устремлялась на гражданскую службу, на прииски, в промышленные предприятия»[240].
О развитии собственно учебного процесса во 2-й половине XIX и в начале XX в. мы осведомлены недостаточно: исторические исследования, написанные до 1917 г., доведены в лучшем случае до начала 80-х гг. С уверенностью можно лишь утверждать, что введение Устава академий 1869 г. повлекло за собой повышение уровня обучения, так как выпускники академий, приходившие преподавателями в семинарии, обладали теперь более солидной научной подготовкой. Новые учебники, составленные частью по заданию Святейшего Синода, частью по собственной инициативе профессоров и постепенно вытеснившие устаревшие руководства, в научном плане были вполне хороши. Но перестройка обучения шла в семинариях медленно: еще в 1906 г. они давали богатый материал для критики со стороны Предсоборного Присутствия и печати[241].
г) Духовные академии реагировали на реформы быстрее и активнее. Здесь дул совсем иной ветер, чем в семинариях; каждый семинарист чувствовал это, как только переступал порог своей новой alma mater. Контраст был велик, и неудивительно, если некоторым мемуаристам академия казалась ярчайшим светочем, а их семинарское прошлое — преувеличено мрачным. Сопоставление мемуарных свидетельств показывает, что во 2-й половине XIX в. академии развивались гораздо живее и целеустремленнее, чем в 1-й половине столетия. Реформа 1869 г. сделала академии подлинно высшими школами богословской науки. По признанию одного из студентов пореформенной Московской Академии (он поступил в нее в 1876 г.): «Мало-помалу мы убедились, что здесь, в академии, не китайщина, не стоячее болото, а жизнь, правда несколько своеобразная, но жизнь, богатая внутренним содержанием, правильно установленная, ни в каком случае не отрешенная от мира и не закабаленная в безжизненных формах»[242]. А вот как вспоминает другой студент, на этот раз Киевской Академии, о своей учебе в 1880–1884 гг.: «Совершенно иное впечатление (нежели семинария.— И. С.) произвела на меня духовная академия до 1884 г., в которую, благодарение Богу, мне посчастливилось поступить в 1880 г. В ней я увидел свет и отраду после всех прожитых мною горьких дней, в ней я увидел живых людей с умом, сердцем и благородным чувством, и стало на душе легко и отрадно. Здесь я почувствовал интерес к науке и благородному добровольному труду... Большая часть из них (преподавателей и профессоров.— И. С.) искренно любила свое дело, трудилась и любила нас, как свое живое поле, которое им хотелось так возделать, чтобы оно было плодоносно и растимо»[243]. Владимир Соловьев, который по окончании Московского университета в 1873 г. записался слушателем в Московскую Духовную Академию, заметил в одном из своих писем, что «академия, во всяком случае, не представляет собой такой абсолютной пустоты, как университет»[244].
В то же время мемуарная литература свидетельствует и о том, как душил эту новую жизнь в академиях Устав 1884 г. Профессор Н. Н. Глубоковский описывал «увядание» академий во времена своего студенчества в Московской Академии (1884–1889): то была пора, когда «живой организм превращался в механический агрегат»[245]. А вот воспоминания другого студента тех лет: «С 1884 г. академии обратились в какие-то повторительные семинарские курсы. Студенты были обременены массою предметов и лекций, основательно разобраться в которых не было никакой физической возможности, а посему, естественно, они теряют тот идеализм, который в большинстве случаев царил в академиях до 1884 г. и которым они выделялись из ряду других высших учебных заведений, как им и надлежало как высшей духовной школе»[246]. В Уставе 1869 г., как и в пореформенном периоде в целом, особое недовольство Святейшего Синода и консервативно настроенных иерархов вызывали два момента: укрепление начал самоуправления в науке и образовании и переход руководства трех академий (в Киевской этого не случилось) в руки белого духовенства. Уже в 1874–1875 гг. Святейший Синод устроил ревизию всех академий; задумана она была как способ противодействовать реформе, но ее эффективность оказалась весьма небольшой из-за того, что по настоянию обер-прокурора ревизором был назначен «либерал» и сторонник Устава 1869 г. тогдашний Литовский архиепископ Макарий Булгаков[247]. Сильнейшим нападкам Святейшего Синода подверглось постоянно углублявшееся применение научно-критических методов в исследованиях и преподавании[248]. Оно наталкивалось на противодействие со стороны митрополита Филарета и Синода еще до введения Устава 1869 г., а обер-прокурор Победоносцев сразу же после своего вступления в должность предупредил о готовящемся по этому поводу «строгом предписании всем академиям и возложении на ректоров ответственности за направление преподавания»[249]. В Уставе 1884 г. эта угроза была исполнена. Затем последовала смена руководителей преподавательских коллективов. По словам одного из критиков эпохи Победоносцева, профессора Н. Н. Глубоковского, быстро начали сходить со сцены опытные, знающие люди, посвятившие себя педагогическому делу, видевшие в нем свое призвание и крепко связанные с ним. Их заменили молодые архимандриты, игумены и иеромонахи. Не без язвительности мемуарист резюмирует, что пришло время «неопытных механиков из черноризцев»[250]. Так с выходом Устава 1884 г. началось восстановление гегемонии ученого монашества, которое при поддержке Святейшего Синода и обер-прокуроров Победоносцева и Саблера шаг за шагом снова заняло ведущие места в духовной школе.
Численно ученое монашество с 60-х гг. постоянно сокращалось, так как лишь немногие выпускники академий соглашались на постриг, в 70–80-х гг. эта тенденция еще более усилилась[251]. С возвратом ректорства в академиях в руки ученого монашества студентов стали настойчиво подталкивать к пострижению. В Петербургской Академии эта практика возобновилась в ректорство епископа Арсения Брянцева (1883–1887), ставшего монахом из вдовых священников. Особым рвением в этом отношении отличался Антоний Вадковский, впоследствии митрополит Петербургский. Несколько лет он прослужил инспектором в академиях Казанской (1883–1886) и Петербургской (1886–1888), в которой он затем стал ректором (1888–1892); в течение петербургского периода своей академической деятельности Антоний постриг в монахи не менее 17 студентов[252], среди которых были и два выдающихся деятеля Русской Церкви последующих лет — Антоний Храповицкий и Сергий Страгородский, оба — ревностные поборники ученого монашества. Каждый из трех названных иерархов имел собственный взгляд на задачи монашества в Русской Церкви, но все они многое сделали для того, чтобы возродить в студентах академий стремление к постригу. Как типичный и убежденный представитель нового поколения ученого монашества, Антоний Храповицкий в этом ряду, несомненно, первый.
Алексей Павлович Храповицкий происходил из дворянской семьи. С аттестатом зрелости классической гимназии он, будучи человеком религиозным, поступил в Петербургскую Духовную Академию и в 1885 г. 22-летним студентом принял монашество. В следующем году, сразу после окончания академии, он был назначен в ней помощником инспектора. Затем чуть меньше года он прослужил учителем в Холмской семинарии, после чего вернулся в качестве доцента в Петербургскую Академию, где ему было предоставлено место инспектора. Через несколько месяцев он уже ректор Петербургской семинарии (1890) и в том же году — ректор Московской Академии; ему было в то время всего 27 лет. «Прибыл новый начальник, живой, одаренный, хороший оратор. Однако он очень молод. Дай Бог, чтобы он успешно исполнил трудное дело, на которое призван»,— писал один из старейших профессоров академии Н. И. Субботин в частном письме; названные здесь качества Антоний сохранил до конца своей долгой жизни, ими запечатлена вся его церковно-политическая деятельность[253]. Между тем Московскому митрополиту Сергию Ляпидевскому, представителю старой филаретовской школы, не слишком понравился молодой ректор его академии, и в 1895 г. Антоний был переведен на ту же должность в Казанскую Академию[254], где он оставался до своего назначения в 1900 г. епископом Уфимским; начался церковно-политический период его деятельности (см. § 9, 12).