Письменный текст исповедания подписывался как новым епископом, так и (в качестве свидетелей) архиереями, участвовавшими в рукоположении[123].
Смещение епископа или лишение его сана являлись прерогативой вышестоящих церковных инстанций и не могли производиться государственной властью, так как сообщение или отнятие благодатных даров (харизмы) было совершенно вне ее компетенции. Вместе с тем в синодальный период государство неоднократно принуждало Святейший Синод смещать епископов или лишать их сана. Так, Петр I повелел извергнуть из сана и казнить Ростовского архиепископа Досифея, Игнатия, епископа Тамбовского, приказал лишить сана, Игнатия, митрополита Крутицкого,— сослать в Сибирь. Уже после Петра I по требованию государственной власти Святейший Синод лишил сана Феодосия Яновского, сосланного затем в монастырь с именем монаха Федоса. По повелению императрицы Анны Иоанновны были лишены сана Лев Юрлов, Казанский митрополит Сильвестр Холмский, Киевский архиепископ Варлаам Ванатович, архиепископ Евфимий Коллети и архиепископ Феофилакт Лопатинский; впрочем, при императрице Елизавете оставшиеся в живых были восстановлены в сане. Екатерина II приказала лишить сана митрополита Арсения Мацеевича. При Александре I был лишен сана и сослан в монастырь Могилевский архиепископ Варлаам Шишацкий за то, что в 1812 г. после захвата Могилева французами он приветствовал Наполеона и присягнул ему на верность[124]. В последующее время, особенно при Николае I и в обер-прокурорство Победоносцева, многие епархиальные архиереи смещались и отправлялись на покой по монастырям за проступки административного характера. Последним случаем такого рода было, кажется, смещение Саратовского епископа Гермогена Долганова при обер-прокуроре Саблере в 1912 г.[125]
Еще одним нововведением Петра I стала отмена белого клобука для митрополитов, при этом все епископы получили право ношения саккоса, что ранее было привилегией митрополитов. Впавший в немилость Нижегородский митрополит Сильвестр Холмский был в 1719 г. перемещен сначала в Смоленск — в сане митрополита, но без белого клобука, затем — простым епископом в Тверь (1720–1723) и наконец — в Рязань (1723–1725). Даже Московская кафедра с 1742 по 1775 г. замещалась архиепископами. Лишь Платон Левшин стал митрополитом (1775–1812), но его преемник Августин Виноградский (1818–1819) снова был в сане архиепископа, да и сам Филарет Дроздов в 1821–1826 гг., уже возглавляя Московскую епархию, имел сан архиепископа. В Петербурге после 1770 г. в череде митрополитов оказался и один архиепископ — Амвросий Подобедов (1799–1801)[126].
Согласно штатам 1764 г., епархии были подразделены на три степени, но титулование иерархов не было при этом регламентировано. С отменой деления на степени в 1867 г. титул митрополита закрепился за епископами Киева, Москвы и Петербурга, тогда как архиепископский сан с этого времени перестал быть связан с определенными епархиями, превратившись в личное отличие епископов.
«Духовный регламент» в статье 13 устанавливал: «Да весть же всяк епископ, каковый он ни есть степенем, простой ли епископ, или архиепископ, или митрополит, что он Духовному коллегиум, яко верховной власти, подчинен есть, указов онаго слушать, суду подлежать, и определением его довольствоваться должен». С течением времени укреплялась власть обер-прокуроров, все более влиявших на избрание епископов и на управление епархиями. Теперь епископам приходилось считаться не только с мнением членов Синода, но и с воззрениями обер-прокурора. Сложившееся положение очень верно характеризует А. М. Иванцов-Платонов в работе 1882 г.: «Один прокурор более любит и выдвигает на первый план епископов светских, близких к обществу (граф Д. А. Толстой.— И. С.); другой — аскетов и простецов (граф А. П. Толстой и отчасти Победоносцев.— И. С.). Один преимущественно уважает ученость, а другой — бескнижную простоту. Один желал бы, чтобы в епископах больше было консерватизма, другой — либерализма. Один требует, чтобы епископы были лишь покорными исполнителями его предначертаний, а другой желал бы насильственным же внушением более пробудить в них самостоятельность и энергию. Удивительно ли, что представители Церкви все более и более теряют при этом самостоятельность и энергию и что вообще эти качества в жизни церковной не только с каждым столетием или полустолетием, а может быть, с каждым десятилетием слабеют и слабеют!»[127]
Еще в XVIII в. епархии были почти не затронуты властью обер-прокурора. Епархиальный архиерей, исполнявший свои обязанности в согласии со взглядами собратий в Святейшем Синоде, имел возможность в случае конфликтов с государственной властью — конечно, отнюдь не всегда — рассчитывать на их поддержку, в особенности если дело касалось канонически обоснованных границ епископской власти. В XIX в. в связи с усилением власти обер-прокуроров ситуация в епархиях совершенно изменилась, в особенности же с тех пор, как в самих епархиальных управлениях у обер-прокуроров появились личные уполномоченные в лице консисторских обер-секретарей. Теперь епископ находился под постоянным контролем, так что о самостоятельном церковном управлении практически не могло быть и речи. Оппозиция обер-прокурору в Святейшем Синоде приводила, как уже говорилось (§ 9), к возвращению строптивого архиерея в его епархию, причем он мог быть уверен, что его дальнейшая карьера будет затруднена[128]. Более серьезное сопротивление каралось увольнением на покой. У Протасова и Победоносцева излюбленным средством острастки архиереям были частые переводы их с одной епархии на другую[129].
В XVIII в. служебная карьера епископов оказалась втянутой также в орбиту фаворитизма. В числе фаворитов при дворе наряду со светскими лицами были и представители духовенства. При Анне Иоанновне в этой роли выступал Феофан Прокопович, при Елизавете — ее духовник протоиерей Дубянский. Особенным влиянием пользовался многолетний духовник Екатерины II протоиерей Панфилов († 1794), «поверенный государыни в церковных делах», как его характеризует П. Знаменский. Епископы привыкли уважать его взгляды и искать его благосклонности. В противном случае смельчака (как, например, митрополита Платона Левшина) могли ожидать неприятности[130]. В XX в. фаворитизм среди духовенства пережил благодаря Распутину свой новый — последний, но самый пышный — расцвет (§ 9).
Другим фактором, осложнявшим епархиальное управление, было вмешательство государственной власти. Особо часто столкновения духовной и государственной властей случались при Николае I[131]. Конфликт Рижского епископа Иринарха Попова (1836–1841) с генерал-губернатором Остзейского края закончился в 1836 г. удалением епископа из Риги[132]. Когда Иркутский архиепископ Ириней Несторович вступился за вверенное ему духовенство, страдавшее от злоупотреблений генерал-губернатора, возник тяжелый конфликт, победителем в котором вышел и на этот раз представитель государственной власти: Ириней был сослан в монастырь[133]. В XIX и XX вв. столкновения между епархиальными властями и губернаторами вообще происходили очень часто[134]. Давление, которому подвергались в своей деятельности епархиальные архиереи, угнетающе сказывалось на душевном состоянии иерархов. Многие из них, как показывают примеры 50–70-х гг., описанные в воспоминаниях архиепископа Никанора Бровковича, доходили до полной растерянности. «Хроника» Тверского архиепископа Саввы Тихомирова, охватывающая целые полвека — с 1850 по 1896 г., подтверждает это печальное наблюдение применительно к более позднему времени. Ту же картину рисуют и воспоминания митрополита Евлогия Георгиевского о двух последних десятилетиях синодального периода[135]. Конечно, грубая бесцеремонность николаевской эпохи в продолжение XIX в. уступила место большей респектабельности, но принципиально положение не изменилось: с точки зрения государственной церковности губернатор видел в епархиальном архиерее чиновника по «ведомству православного исповедания»; насколько широко губернатор пожелает трактовать свои вытекающие отсюда административные полномочия, зависело только от его политического благоразумия. Во многих случаях подобная ситуация смягчалась благодаря личному отношению губернатора к Церкви, а также такту и чуткости епископа, его способности заслужить бесспорный нравственный авторитет. Так, Воронежский епископ Антоний Смирницкий (1826–1846) явил собой пример подвижника, положение которого было непоколебимым благодаря любви к нему со стороны духовенства и народа. Аналогичным было и положение строгого митрополита Григория Постникова во всех управлявшихся им епархиях. Такой авторитет был невозможен без долголетнего пребывания на одной и той же кафедре, однако со времени Победоносцева это стало редкостью, так как обер-прокурор считал нежелательными тесные контакты епископов со своим духовенством и паствой. Особенности социально-психологической ситуации, в которой находился русский архиерей, были таковы, что доверительные отношения между ним и духовенством епархии, а также верующими могли возникнуть лишь постепенно, при продолжительном общении. Духовенство привыкло видеть в епископе (особенно это характерно для XVIII и 1-й половины XIX в.) не столько образец пастыря, сколько главным образом «владыку». Поэтому вначале оно всегда вело себя по отношению к епископу с боязливой, почти недоверчивой осторожностью и покорностью. Народ же ждал от своего епископа прежде всего важности и достоинства; в его представлении значению епископского сана более всего соответствовала неприступность князя Церкви. В то же время русский епископ всегда мог положиться на удивительную чуткость народа к подлинному, неподдельному в человеке, и при наличии такта иерарх вполне мог в должной мере сочетать высоту своего положения с человеческой теплотой и искренним, сердечным участием. Плохо, если по неопытности или импульсивности епископ вдруг забывал о высоком достоинстве своего сана, пренебрегая той дистанцией между ним и народом, которая в глазах последнего была естественна и необходима. Архиепископ Савва Тихомиров описывает, как осуждали жители Костромы своего епископа Августина Гуляницкого (1889–1892) за его «странности»: «ходит-де по городу с визитами к знакомым пешком»[136]. Архиепископ Никанор Бровкович также рассказывает о совершенно безрезультатных попытках некоторых молодых епископов завязать простые и непринужденные отношения с духовенством и народом. Они разбивались о многовековую традицию, основанную на прочно укоренившемся представлении о возвышенности епископского служения. Притом не следует забывать, что эта традиция создавалась не без участия самих епископов. Сломить ее одним ударом было невозможно. Лишь немногие иерархи обладали достаточной зрелостью и значительностью личности, чтобы достичь близости, не теряя дистанции. В большинстве случаев оставалась глубокая пропасть между епископатом и духовенством, а также народом. Эта пропасть, этот отрыв епископов от своей паствы были роковыми для Русской Церкви. Они существовали еще в Московской Руси, однако в те времена общность церковного мировоззрения духовенства всех степеней и всего верующего народа предохраняли от опасности раскола целостной религиозной жизни. Корнями этой опасности, которые в продолжение XVIII в. все глубже проникали в религиозное сознание русских людей, были представление об особой возвышенности и неограниченности епископской власти и роскошь архиерейского быта, которую принесли с собой в Великороссию украинские иерархи в XVIII в. Не имея возможности противостоять непрерывно нараставшему в XVIII и XIX вв. давлению государства, епископы давали выход своей властности в другом — в деспотической жестокости по отношению к подчиненному духовенству. Хорошо осведомленный в этом отношении Феофан Прокопович отнюдь не случайно включил в «Духовный регламент» следующие слова: «Ведал бы всяк епископ меру чести своея и не высоко бы об ней мыслил»; «следует... чтоб епископ не был дерзок и скор, но долготерпелив и рассудителен во употреблении власти своей» (О епископах, ст. 14 и 16). В XVIII в. совершенно естественно звучала формула Арсения Мацеевича: «Архиерейство — главизна христианства и власть воплотившагося Христа Бога нашего» — с вытекающей отсюда идеей абсолютного господства епископа над подчиненными в своей епархии[137]. Высокомерие и властолюбие делаются все более характерными чертами иерархов в XVIII в., исключения легко перечислить: это святитель Тихон Задонский, Гавриил Петров (оба великорусы) и немногие другие. В мемуарах XVIII в. все чаще появляются свидетельства о надменности, жестокости и неприступности архиереев[138]. И если кто был лишен этих пороков, он все равно по меньшей мере разделял общее преувеличенное представление о епископской власти. На уровне епархиального управления эта власть действовала безо всяких ограничений, и во многом ее вина в том, что все глубже становилась пропасть между иерархией и народом, в том числе и низшим духовенством, в защиту которого в Святейшем Синоде нередко приходилось выступать представителю государства. В неестественной, деформированной правовой ситуации синодального времени иерархии угрожала опасность того, что ее канонически неоспоримое право на управление Церковью будет морально подорвано ею же самой. Краткую и точную формулу архиепископа Саввы Тихомирова мог бы повторить любой из значительных иерархов — и Арсений Мацеевич, и Филарет Дроздов, и Платон Левшин, и Агафангел Соловьев, и, наконец, Антоний Храповицкий: управление православной Церковью принадлежит исключительно иерархии[139].