Анатолий Знаменский
О творчестве Федора Абрамова, образной системе "Пряслиных", повестях "Безотцовщина", "Деревянные кони", "Пелагея", "Алька" и других произведениях говорилось в критике и литературоведении много — все это настоящая, большая литература, отражающая и выражающая недавний и нынешний день нашей жизни, наших исканий.
Обо всем говорилось и писалось с большим знанием дела и специальной подготовкой, так что ныне трудно добавить нечто свое, не повториться. Но в данном случае такой человеческий феномен, что и всего сказать о нем почти что невозможно. Мало, в общем-то, было сказано о личности писателя, неистовости его сердца, когда он привлекал внимание общественности к своим землякам и крестьянству вообще: "Уходит последнее поколение!" О вечной его озабоченности, сказавшейся и в книгах, и — наиболее явно — в статье "Чем живем-кормимся", опубликованной в "Правде". Надо было видеть и слушать Абрамова с трибуны последнего писательского съезда в Большом Кремлевском дворце, когда он ополчился против псевдоинтеллектуальной прозы, обозвав это недостойное писателя рукоделие "нравственным стриптизом".
А.П.Чехов как-то написал в письме или дневнике: "Пока есть Толстой, легко и приятно быть русским писателем..." Не это ли чеховское чувство счастливой причастности к большому искусству владело многими из нас, когда летом 1964 года в Краснодар приехала на кустовое совещание (или, как принято было говорить, "форум") большая группа известных писателей России, и в их числе Ф.А.Абрамов?
Он, правда, был не намного старше нас по возрасту (всего 3-4 года!), но уже тогда был "маститым", мастером и автором романа "Братья и сестры", повести "Безотцовщина" и другой, сильно нашумевшей — "Вокруг да около". Мы же, как это заведено, ходили в "молодых" едва ли не до сорока лет.
По поводу последнего произведения Абрамова некоторые критики повели в печати такую оглушительную "полемику", которую точнее было бы назвать проработкой и предвзятой руганью. Что касается художественного уровня вещи, то и недружелюбные критики не могли предъявить никаких претензий.
За давностью лет не могу точно восстановить факта, но, по-видимому, отголоски той проработочной критики коснулись и нашей кубанской прессы. Именно поэтому мне как читателю (притом квалифицированному, понимающему суть вопроса еще и с точки зрения бывшего экономиста) хотелось сказать несколько похвальных, а возможно, и ободряющих слов Федору Абрамову, что, впрочем, вполне естественно. Тем более что у меня в это время лежал — почти без движения — в издательстве роман "Как все", о первых попытках бригадного подряда в промышленности. Но как литератору в данном случае мне просто хотелось и познакомиться с ним.
Я подошел и назвал себя.
Бывший фронтовик Абрамов на передовой видел, наверное, не только своих земляков, уроженцев Севера, весьма строгих и щепетильных в части знакомства или случайной беседы с неизвестным человеком. И поэтому проявил достаточно терпения, слушая мои высказывания о повести "Вокруг да около", писательской работе вообще...
— Таков удел писателя, если он озабочен всерьез, — усмехнулся Федор Александрович. И в его выразительном взгляде я прочел невысказанный вопрос: "Вы, как я вижу, тоже писатель, но фамилия ваша мне пока что ничего не говорит..."
Я понимал, что два моих романа в периферийном журнале вряд ли могли служить здесь визитной карточкой, но все же назвал их. — Вообще-то, я не поклонник этого журнала хотя бы по возрасту, но некоторые наши студенты пустили по рукам этот пятый номер... Пришлось познакомиться и мне, как бывшему преподавателю.
У меня отлегло на душе, а Федор Александрович добавил:
— Между прочим, если все остальное у тебя на таком же уровне, как в этом рассказе, то за будущую работу можно уже и поручиться...
Он обладал одним из драгоценных человеческих свойств, особенно дефицитных в наш быстротекущий век, — обязательностью. И еще — нелицеприятностью оценок в работе.
Это письмо Ф.А.Абрамова частично уже публиковалось в журнале "Север" (1983, № 4), в нем было несколько строк, лестных для меня, но было и откровенное суждение о недостатках, относящихся к явному "ученичеству". Такие замечания мастеров не проходят бесследно для новичка — знаю на собственном опыте. Отсюда и особая их ценность.
Следующая встреча была более длительной и плодотворной (для меня, во всяком случае), хотя и совершено неожиданной.
Осенью 1966 года редакция журнала "Нева" собиралась сдавать в набор мою повесть "Обратный адрес", и для доработки нескольких заранее оговоренных мест меня вызвали в Ленинград, вне очереди добыв для меня двухнедельную путевку в дом творчества писателей "Комарово", где я мог бы спокойно работать над текстом.
Я там, кстати, мог бы не только заниматься рукописью, но и отдыхать на природе, ездить по репинским местам и ходить к Финскому заливу, сожалея, что попал сюда осенью, а не в пору белых ночей. Но ничего такого я не сделал, потому что в "Комарово", как уже сказано, неожиданно встретился с Ф.А.Абрамовым.
Встреча эта была отчасти и грустноватой — Федор Александрович недавно перенес микроинфаркт и после больницы отдыхал здесь, в отдалении от города, и набирался сил. Но держался он хорошо, бодро и постоянно двигался, ходил своим подчеркнуто широким шагом по песчаным дорожкам, опираясь на темную палку с загнутой рукояткой.
В порядке "невинной беседы" Федор Александрович поинтересовался, как и откуда я брал исторический материал для романа "Ухтинская прорва". Пришлось все-таки вступить в литературный разговор. Я стал, конечно, рассказывать, как искал и подбирал старые газетно-журнальные публикации по этой теме, заговорил об интересных людях — собирателях, хранителях нашей истории, в частности, об одном из таких энтузиастов из Сыктывкара, преподавателе пединститута В.Г.Зыкине, передавшем мне кое-какие архивы и несколько книг дореволюционного издания об Ухте и ухтинской нефти. Но скоро я почувствовал, что "захлебываюсь собой" и отчасти перегружаю товарища. Закончил связанно:
— А вообще — книга так себе... Я как-то уже забыл о ней. Вот хорошие, короткие рассказы писать трудно. Ждешь, ждешь, пока он шевельнется в душе...
— Это хорошо. Надо быстрее терять интерес к старой работе, забывать ее напрочь, чтобы поспеть к новой.
Постепенно самочувствие его улучшалось. А разговоры начали непроизвольно сползать в сторону самую насущную — о современной литературе, друзьях-писателях, журналах "Новый мир" и "Октябрь", полемике между ними.
Однажды он сказал:
— Читал твою статью в дискуссии о рассказе в "Литературной России". Все, в общем, верно, но — напрасно жжешь много пороха вхолостую, на изъезженном и вытоптанном месте.
Я считал очень важной главную мысль статьи о том, что многие авторы даже и не ставят перед собой столь сложной задачи — раскрыть человека, выявить его социальную сущность, эпоху, которую он так или иначе воспринимает через свою судьбу, место в жизни, в обществе, в борьбе и труде...
— Мне казалось, что в моей статье, — сказал я с усмешкой, — все как раз застругано "под Абрамова"...
— Кабы так! — возмутился он. — Искать, найти, предвосхитить товарища — это, пожалуйста, и Бог велел! А тут больше "по первоисточнику", да какому! Прямо по Чернышевскому! Общие места высказываете, сударь. Да еще с видом первооткрывателя. А это не ново, это — азбука. Для писателя, в частности. Подумаешь, новый изобретатель велосипеда!
Он отчасти шутил, но и по сути все было каким-то необидным для меня. Я еще раз убедился, что, будучи почти одногодком многих из нас, он не то что держался, а по существу выглядел куда солиднее, опытнее и как бы старше других. Оттого, что много знал. Недаром ведь в свое время заведовал кафедрой в ЛГУ.
— Пойдем в корпус, возьми в библиотеке статью Чернышевского, — добавил Федор Александрович. — ну ту, где он разбирает повесть Тургенева "Ася". Называется "Русский человек на рандеву". Читал, наверное?
— Читал в школе. В девятом или десятом классе, четверть века назад, — сказал я.
— Хорошо. Но иные вещи надо перечитывать и в зрелом возрасте.
Подумал и добавил:
— Впрочем, и это — общее место. Всем известно, что классиков надо читать и перечитывать много раз.
Вечером я нашел "Избранные статьи" Н.Г.Чернышевского и пробежал названную статью.
На следующее утро я повинился: в газетной дискуссии я в самом деле прошелся по общим местам, хотя, может быть, и невольно.
Федор усмехнулся:
— Неосведомленность? Но незнание законов не освобождает от уголовной или, скажем, гражданской ответственности.
В другой раз он спросил, сосредоточившись внутренне на собственных раздумьях:
— Зачем пишешь? Ну... каков стимул в этой самоистязательной работе? Для тебя лично?
Тут мой южный темперамент забуксовал. Вопрос требовал раздумья, нельзя было выпаливать разом какое-нибудь новое "общее место".
— Не знаю. В общем, стимул не один, их несколько. Главный же, по-моему, стремление высказаться. О жизни, наболевшем, — сказал я.
— Да, сложно ответить, — кивнул он. — Одни говорят: "ради высокого служения", другие — потому, что, де, "не могут иначе", третьи — "ради хлеба насущного" (эти, третьи, по-моему, просто скромняги, каких поискать!). А для меня искусство велико не только тем, что оно способно творить жизнь, создавать образы, а тем, что оно — в целом — придает смысл самому факту человеческого существования. Оно возвышает его над повседневным, будничным существованием, прозябанием среди бытовых мелочей, возвышает до уровня самоценного осознания Человека и человечества в целом. В этом смысле я — человек верующий. Я верю в высокое предназначение человека, в Добро, в те светлые начала души, которые позволяют в любых, самых темных недрах жизни разглядеть человека в человеке...