C. К. Шардыко
Книжная форма представления научной информации давно уже перестала соответствовать темпам развития науки. Социально-технологическое явление последней трети ХХ века, известное как “информационная” или “компьютерная революция”, стимулированная интенсивным и всесторонним применением в науке, в других – практически во всех сферах деятельности общества вычислительной техники и средств связи, включая спутниковую, традиционные телефонные и оптические каналы, решительно внедрило процесс электронной коммуникации на стадию непосредственно научного исследования, проведения эксперимента, проектирования, конструирования, наблюдения. Печатные носители информации компьютерная революция жестко потеснила магнитными и оптическими носителями с лазерным нанесением и считыванием информации, и, не смотря на обнаруженные недостатки новейших носителей информации (они оказались не столь долговечными и надежными, как бумажные), продолжает вытеснять последние.
Накоплен колоссальный опыт создания на базе мощных ЭВМ и ПЭВМ информационных центров, и, в частности, таких, что связанны сетью терминалов с производителями научных данных. Они демонстрируют уникальные возможности не только сбора и хранения информации. Обрабатывая по соответствующим программам поступающие из лабораторий экспериментальные данные, подобные системы способны генерировать новую научную информацию. В перспективе банки научных данных, объединяющие широкой сетью терминалов исследовательские лаборатории разных стран и мира в целом, сделают излишней публикацию в научных журналах массы экспериментальных материалов (изменятся сами характер и форма научных публикаций), освободят время и ум исследователя для творческой работы.1
Не исключено, что пределом этого процесса, - процесса информатизации и искусственной интеллектуализации планеты Земля станет некий “коллективный интеллект”: “сеть человеческих интеллектов – своеобразных "нейронов" "коллективного мозга", объединенных с машинными комплексами, – сделается предметом специальных исследований, а может быть, и проектирования, так как откроет совершенно новый этап в познании и управлении окружающим миром”.2 Моделью такого рода глобального интеллектуального образования в 1990-е годы стала Международная Сеть – Интернет.
1. Компьютерная революция против массовой науки
Экспериментальная научная лаборатория, подключенная к автоматизированной общегосударственной или международной информационной системе, – есть элемент технологически существенно новых производительных сил, качественно меняющих материальную базу научных исследований, а вместе с ней, формы, методы и содержание научного труда. “Теперь вы, – обращался Дэвид Блекберн к тогда (в “далеком” 1988 году) еще немногочисленным счастливым пользователям таких систем, – можете запросить реферат статьи из немецкого журнала, соотнести его с американским патентом и сопоставить то и другое с промышленным изделием какой-нибудь фирмы, например в Японии. Для этого вам потребуется несколько минут работы за терминалом”.3 Раскрепощение и “рост творческой свободы мышления”4, а вслед за ним резкое – в десятки, а то и сотни раз – повышение производительности интеллектуального труда есть фундаментальное следствие свершившейся компьютерной революции.
Впрочем, многие ли из пользователей ПЭВМ поняли, что компьютерная революция качественно изменила формы и технологию взаимных отношений науки и производства, резко уменьшая характерное время разработки и внедрения идеи. Сегодня, писал еще в начале 80-х годов лауреат Нобелевской премии Кеннет Г. Вильсон, “никто уже не имеет двадцати лет на р[азработку] и в[недрение], а всего лишь от трех до пяти лет. Изделие "живет" три-пять лет, а потом опять "возвращается на чертежную доску". Такие условия означают, что р[азработка] и в[недрение], опирающиеся на хорошо изученные явления, уже не современны”.5 Эти условия означают также коренное изменение роли науки и социального статуса ученых в обществе, изменение которого связано, в частности, с тем, что “научные работники должны быть в гораздо большей степени связаны с производством”.6
Прошло, однако, десятилетие7, затем еще почти десять лет, и мы констатируем почти полную неподготовленность нашей страны к освоению выработанных компьютерной революцией технологически новых производительных сил. Причину этой неподготовленности мы видим в необходимости осуществить крупномасштабные качественные изменения всей совокупности производительных сил общества - техники, технологий, но, главное, - человека, включенного в производство (и в научное производство, в первую очередь). Эти изменения не сводятся только к освоению компьютеров, созданию на их основе информационных систем и баз данных. Речь идет ни много, ни мало, как о радикальном отказе от индустриальных форм научной работы, соответствующих ей форм представления научных результатов (впрочем, изменяется и само представление о научном результате), индустриальной организации научного труда - социального института индустриальной науки.
Качественно, т.е. на уровне самих основ технологии, понимаемой нами вслед за К. Марксом, как способ активного отношения человека к природе, как “непосредственный процесс производства его жизни и проистекающих из них духовных представлений”8, изменить материальную базу научных исследований – это и значит создать в обществе условия максимально способствующие резкому повышению производительности научного труда. Всем своим прошлым не подготовлены мы – советские/российские ученые – к тому, чтобы, отрешившись от индустриальных форм организации научной деятельности, принять необходимые условия, освоить новый характер труда, сломать все еще господствующие в науке и порядком закостеневшие производственные отношения. Новейшие формы организации теоретического знания, а именно, синтетические формы знания, устанавливающие связи между существенно различными, порой очень друг от друга далекими, областями научной работы, практической деятельности, общественной жизни, культуры, все еще существуют по преимуществу в виде самых общих пожеланий. А главное – многие из нас и не подозревают, что действительную перестройку науки составит лишь изменение качественного состава сообщества “советских/российских ученых”.
Задачи науки не исчерпываются созданием новых теорий или проверкой существующих, хотя такая формулировка цели научной работы весьма привлекательна для наименее одаренных исследователей, такой работой не занимающихся.9 Массового научного сотрудника современная наука ориентирует на производство новой информации, представляемой на суд научного сообщества в виде отчетов, статей, таблиц, графиков, которые сами по себе не являются научным знанием. У нас, сокрушался академик Б.В. Раушенбах, “наука построена так, что важна не работа, а бумажный отчет о работе”.10
Из тех, кто профессионально причастен к мировому научному процессу, не более пяти процентов, по Н. Винеру11, собственно и производят оригинальную научную продукцию. В СССР, по оценкам отечественных науковедов, “даже в академических институтах активной творческой работой занято лишь 20 % научных сотрудников”.12 Впрочем, действительных генераторов идей, которых и имел в виду Винер, еще меньше – не более 1-2 %, а во многих исследовательских коллективах их просто нет.13 Остальные 95-99 процентов, причастных к научному производству, нарабатывая основной массив научной информации, выполняют в коллективном научном процессе консервативную или охранную функцию, направленную на освоение новых идей, взглядов и теорий других, их трансляцию и сохранение выработанных обществом систем научного знания, - систем, существующих как бы независимо друг от друга. Противоположная ей – креативная или творческая функция принадлежит сегодня активному меньшинству научного сообщества.
Современная наука - это плод промышленной революции. Именно массовое производство вещей и людей, выработанное и освоенное цивилизацией в XIX века, предопределило появление и особого типа интеллектуального производства - современную массовую науку. Ее условием, писал еще в начале XX века Хосе Ортега-и-Гассет, стали либеральная демократия и техника, родившаяся “от соития капитализма с экспериментальной наукой”.13 Экспериментальная наука обеспечила технике способность казалось бы “бесконечно развиваться”.
В конце ХХ века, работая в условиях принципиально отличных от тех, что застал Х. Ортега-и-Гассет, мы не могли не заметить предела техники, более того, - фундаментальной ограниченности индустриальных методов организации общества, производства человека и его жизни.14 Любая иная техника, не имевшая представления о науке, например, китайская, а также - “месопотамская, египетская, греческая, римская, восточная”, не была и не могла быть индустриальной техникой по той “не-обходимой” причине, что ни одна из этих техник не была реализацией феномена машины, именно поэтому, она, достигнув “определенного рубежа, который не могла преодолеть, и едва касалась его, как тут же плачевно отступала”.15 Но и современная техника, воспроизводящая собой метаобраз машины, можно сказать уже завершила свое “бесконечное развитие”. Однако наука, - явление, глубоко связанное с техникой, но и независимое от нее, обеспечила условия, при которых современная техника - индустрия - породила принципиальное иное, радикально отличное от техники явление, - она породила - постиндустрию, явленную в 60-е годы доктриной Даниила Белла16, а в начале 1990-х - принципиально неиндустриальными трансформациями российского социума.17 Образ этих трансформаций уже не машина, и они еще ждут своего пристрастного исследователя, способного работать в принципиально ином интеллектуально-культурном контексте - в контексте постиндустриальной науки.18
“Массовое производство. Массовое распределение. Массовый отдых. ...Массовое образование”.19 И в этом ряду – массовая наука. “Если бы инопланетянин посетил Европу и, дабы составить о ней представление, поинтересовался, кем именно она желает быть представленной, Европа с удовольствием и уверенностью указала бы на своих ученых”20 Массовой наука стала не только, потому, что вовлекла в научный процесс массы работников разной квалификации21, но еще и потому, что производство идей приобрело черты массового производства вещей. “Вековая традиция к повышению массовости и серийности производства была связана с экономией на масштабах: рост количества однотипной продукции позволил снижать ее трудоемкость и себестоимость. В последней четверти ХХ столетия этот фактор перестает быть важнейшим источником экономии на производстве”.22 Он отчетливо обозначил себя, создал реальную угрозу для самого существования огромной массы массовых производителей, в том числе, и для “производителей” нового знания, но он все еще не преодолен. А потому, и науке – “производству идей”, как всякому массовому производству все еще в полной мере присущи стандартизация и централизация, максимизация и гигантомания, дезинформация, специализация и синхронизация. “Пришельцы с Марса, – иронизирует О. Тофлер, – обнаружили бы повсюду одно и то же”.23 Во всяком индустриальном обществе они нашли бы “сильное социальное, политическое и культурное давление – к единообразию, к тому, чтобы все люди становились одинаковыми”.24 Это давление есть непременное условие существования индустриальной цивилизации. В нашей стране оно задано жестким сценарием советской индустриализации. Именно индустриализация сформировала современный тип науки, основанный на операциональном разделении и предельной специализации научного труда.25 Оно, как и разделение труда в массовом производстве вещей, приводит к отчуждению человека в процессе научного производства. Это отчуждение “находит свое выражение в том, что массовое "научное производство" порождает такого же "частичного работника", как и на крупных промышленных предприятиях”.26 Цели массовой науки, жестко формулируемые ведомствами, несшими в Советском Союзе ответственность за выработку и проведение научной политики, не совпадали с устремлениями и интересами наиболее одаренных работников науки. Противоречили они и логике развития научного познания. Сегодня, однако, мы понимаем, что это была не худшая ситуация, после 1991-го она ухудшилась настолько, что нынешнюю российскую науку трудно даже сравнивать с отечественной наукой советского периода.