Интересно, что рассмотренные нами концепции практически без изменений, подчас в их наиболее архаической форме были /35/ в середине 70-х годов включены в теоретический аппарат социобиологии [7, 69].
2. О границах применения этологических концепций при изучении поведения человека
Возникнув в период создания синтетической теории эволюции, которая объединила усилия дарвинизма и генетики, этология с первых шагов развивалась как ветвь эволюционной биологии, имея в качестве одного из важнейших своих оснований теорию естественного отбора. По существу, именно этологи впервые попытались показать на большом эмпирическом материале, что эта теория может иметь столь же широкое применение при анализе эволюции поведения, какое ей до этого придавалось в сфере морфологической эволюции. В фундамент этологической теории инстинкта были заложены многие идеи, высказанные в более или менее развернутой форме еще Ч.Дарвином: необходимость сравнительного подхода в изучении инстинкта, возможность реконструкции эволюции инстинкта путем сопоставления данных по ныне живущим формам, представления о слепом автоматизме и явной иррациональности многих форм поведения и о возникающих в связи с этим трудностях применения к ним однозначно адаптационистских трактовок. Вместе с тем необходимо подчеркнуть, что привлекательность идеи о возможности применения эволюционного метода в исследованиях поведения в огромной степени обязана успеху этологов в уподоблении актов «врожденного» поведения морфологическим структурам.
Все сказанное хорошо объясняет тот факт, что основной парадигмой этологии стало представление о том, что многие поведенческие признаки животных преобразуются в ходе филогенеза путем накопления мелких фенотипических изменений, обязанных таким генетическим событиям, как мутации и структурные перестройки внутри генных комплексов, «ответственных за данный поведенческий признак». Получив самостоятельную жизнь, эти представления, первоначально выдвинутые для объяснения достаточно четко очерченного, специфического круга явлений (в основном — фиксированных схем действий), позже приобрели в руках ряда теоретиков почти что универсальное значение. Оказалось возможным говорить в том же плане об эволюции таких поведенческих «признаков», как «альтруизм», «эгоизм», «опознавание родичей», «способность обманывать и выявлять обман» и т.д.
Оставив пока в стороне этот вульгарный генетический детерминизм, взятый в 70-х годах на вооружение теоретиками социобиологии, обратимся к анализу исходных для него представлений о возможности эволюции поведения путем накопления мелких адаптивных изменений под действием естественного отбора. Хотя этот путь не исключен и подчас вполне правдоподобен в сфере /36/ эволюции определенных типов генетически запрограммированного поведения, он едва ли может рассматриваться в качестве сколько-нибудь реального модуса, ответственного за становление сущностных характеристик поведения человека – таких, как умение изготовлять орудия и использовать огонь, способность оперировать символами и т.д. Более того, большие сомнения вызывает продуктивность применения рассматриваемого принципа даже к тем сферам поведения человека, биологическая функция которых, на первый взгляд, выступает в наиболее явной форме – таких, скажем, как питание и половое поведение.
Между тем, опираясь на факт филогенетического родства человека с другими представителями отряда приматов и на представления о возможности эволюции поведения под действием естественного отбора, многие биологи и некоторые представители гуманитарных наук сочли возможным считать эти два обстоятельства достаточным^ для подтверждения прямой и плавной преемственности между поведением животных и Ноmo sapiens. Печальным примером такого рода практики в этологии может служить книга Д.Морриса «Голая обезьяна», на разборе которой мы остановимся в следующем разделе. Недавний рецидив той же натуралистической тенденции был вызван экспериментами А. и Б.Гарднеров, которые обнаружили известные способности к символизации у шимпанзе. Это дало, как полагают некоторые, возможность усомниться в справедливости устоявшегося взгляда об уникальности человека вообще и его языкового поведения – в частности [5].
Полезность этологии в сфере изучения поведения человека несомненна до тех пор, пока не вступает в силу так называемая «ошибка потенциальности» [3]. Если мы уверены в том, что все функции человеческого организма в конечном итоге определяются работой генов, это еще не значит, что поведение взрослого современного человека или даже двухлетнего ребенка можно сколько-нибудь правдоподобно описать как генетически детерминированное* {*Яркий пример неосознаваемой авторами «ошибки потенциальности» в рассуждениях о поведении человека дает, на наш взгляд, книга Ч.Ламсдена и Е.Вильсона «Огонь Прометея» [49].}. Хотя физически и психически нормальный ребенок обладает всеми потенциями «человека разумного», он едва ли станет таковым в условиях, резко отличных от того культурного окружения, в котором в норме происходит развитие человеческого существа [58]. С другой стороны, справедливо рассматривая многие черты поведения новорожденного ребенка как «панмаммальные» (т.е. общие человеку и всем прочим млекопитающим), едва ли будет разумно заключить на этой основе об отсутствии /37/ качественного перерыва между поведением животных и человека [58: 210].
Границы применения принципов этологии к анализу поведения человека должны, естественным образом, определяться спецификой ее предмета. С этой точки зрения наиболее перспективный объект – это ребенок в первые месяцы его жизни. Здесь открывается возможность понять, каким образом «видоспецифическое» поведение грудного ребенка под влиянием социальных контактов с матерью и с другими членами семьи начинает преобразовываться в поведение осознающего себя индивида. Однако уже на этом этапе культурные воздействия на ребенка настолько сильны, что этологический подход будет неполным вне его контактов с психологией развития и такими социальными дисциплинами, как, скажем, социолингвистика.
Возможности этологии определяются и тем, что ведущим ее методом служит скрупулезное описание целостного поведения особи, дающее ценный материал для выявления его тонкой структуры и временной организации. Через специфику этого метода этология получает широкий доступ и к анализу поведения взрослых членов социума в коммуникативных процессах. Интересной точкой приложения в этой сфере является изучение всевозможных форм сознательно не контролируемого поведения – например, обусловленных традициями движений и поз (кинесика), невербальной коммуникации, геометрии социально организованного пространства. И в этой области деятельности этология неизбежно должна войти в тесный контакт с социальными науками – этнографией, этносемиотикой, социальной психологией и т.д., поскольку традиционное для этологов стремление выявить генетически запрограммированные, видоспецифические особенности невербальных сигналов (так называемые универсалии) неизбежно сталкивается с большими трудностями разграничения стереотипов врожденных и стереотипов, обусловленных культурной традицией.
Другие сферы приложения этологии в исследованиях поведения человека мы рассмотрим в заключительной части статьи. Что касается настоящего раздела, то его задачей было показать, что претензии некоторых этологов объяснить сущность человеческого поведения вне контакта с традиционными науками о человеке совершенно несостоятельны. Обоснованию этого утверждения мы и посвятим следующий параграф.
3. Ранний вариант этологии человека и рецидивы его возрождения
Попытки автоматического перенесения этологических представлений об инстинктивном поведении животных на человека предпринимались неоднократно – как самим К. Лоренцом, так и рядом /38/ его учеников и последователей [20, 30, 48]* {*Такого рода работы некоторые авторы относят к разряду «псевдобиологии» [25].}. К числу первых и наиболее известных произведений на эту тему относится бестселлер под названием «Голая обезьяна», принадлежащий перу Д.Морриса [53]. Подробный разбор этой работы, опубликованной почти 20 лет тому назад, возможно, и не имел бы особого смысла, если бы не два весьма важных обстоятельства. Первое состоит в том, что многие мотивы построений Д.Морриса без труда обнаруживаются в новейших выступлениях лидеров социобиологии, и с этой точки зрения никак не могут быть отнесены к области научной (точнее – псевдонаучной) архаики. Напомним, в частности, что в одной из своих последних работ Ч.Ламсден и Э.Вильсон [49] не только не отмежевываются от представлений Д.Морриса, но, напротив, прямо называют «Голую обезьяну» в числе книг, впервые провозгласивших идеи, родственные социобиологии. Вторая причина, заставившая нас остановиться на критике книги Д.Морриса, заключается в том, что наивный натурализм автора легко позволяет вскрыть явные дефекты его позиции. Этим «Голая обезьяна» отличается от теоретических трудов современных социобиологов, подающих ту же, по существу, идеологию, но в гораздо более изощренном и замаскированном виде.
Д.Моррис принадлежит к числу этологов ранней, классической школы. Его первые работы посвящены описанию и анализу поведения птиц. Он известен своим вкладом в разработку концепции ритуализации, в которую ввел так называемый «принцип типичной интенсивности» коммуникативных сигналов. Позже внимание Д.Морриса сместилось в область изучения приматов. Ему принадлежит целый ряд книг, адресованных одновременно коллегам-этологам и околонаучной интеллигенции. В своих трактовках поведения человека Д.Моррис целиком придерживается того первоначального варианта классической этологии, суть которого мы обрисовали в разделе 1.