Все эти три подхода получили дальнейшее развитие в этологии. В качестве немногих примеров назовем каталог простейших мимических актов и жестов, включающий 136 категорий, из которых 40 описывают различные изменения конфигурации губ и рта [43], данные о наследственной детерминированности ряда мимических особенностей и комплексов экспрессивного поведения у слепо-глухих детей [31], многочисленные работы того же автора по выявлению общих мимических средств (универсалий) у разных этнических групп, многие из которых еще и сегодня находятся на культурной стадии охотников-собирателей [29]. В сравнительных исследованиях мимики человека и прочих приматов были достаточно убедительно показаны филогенетические истоки улыбки и смеха, берущие начало в т.н. «молчаливом оскаливании зубов», характерном для шимпанзе и ряда других видов обезьян [40].
Исследования ряда авторов [21] показали, что эмоциональное состояние человека во многих случаях находит явственное выражение /50/ в особенностях его позы, которую людям труднее контролировать, чем многие характеристики лицевой мимики. Оказалось также, что анализ репертуара всевозможных форм неконтролируемого субъектом поведения может служить важным подспорьем при диагностике психических заболеваний. В частности, в репертуаре «выразительных движений» у шизофреников полностью отсутствует пожимание плечами. Предполагается, что поскольку у здорового человека этот акт является двигательным эквивалентом вербальных конструкций типа «Кто может знать...», его отсутствие у' больных связано с определенными нарушениями языкового поведения [34]. Это лишь один пример теснейшей и взаимообусловленной связи между невербальными сигналами и языком, неразрывность которой у человека подчеркивают многие авторы [21, 45].
Весьма интересным и бурно развивающимся направлением является изучение роли экспрессивного поведения в коммуникативном процессе (см. ниже, пункты 2 и 3).
2. Поведение ребенка. Традиционные исследования этологов, многократно предпринимавшиеся в поисках генетически детерминированных форм поведения животных, послужили примером для аналогичной постановки экспериментов с новорожденными детьми. Полученные при этом результаты помогли разрешить давний спор между психологами-нативистами, считавшими, в частности, что зрительный мир ребенка не отличается от такового взрослого человека, и эмпиристами, которые утверждали, что лишь обучение переводит хаотическое восприятие мира новорожденным в организованное зрительное восприятие более зрелого субъекта.
Как показал Р.Фанц [14], ребенок в возрасте от 1 до 15 недель хорошо различает структурные особенности предъявляемых ему объектов, причем в это время именно эти особенности, а не форма и цвет предметов, являются для него наиболее существенной частью внешних стимулов. Среди моделей, которые экспериментатор показывает грудному ребенку, последний достоверно чаще фиксирует свой взгляд на схематическом изображении человеческого лица, чем на всех прочих фигурах – будь то диск с концентрическими линиями или одноцветный круг тех же размеров. Сейчас это явление кажется естественным, принимая во внимание первостепенную важность для новорожденного таких «социальных релизеров», как лицо его матери. Однако еще 15 лет тому назад выводы Р.Фанца были бы встречены многими по меньшей мере с недоверием.
Хотя колоссальная роль тесного контакта с матерью для нормального развития ребенка в первые месяцы его жизни кажется очевидной, социальные и социализирующие аспекты этих связей до недавнего времени оставались мало понятными. В начале 60-х годов интерес к этой теме был стимулирован известными опытами Г.Харлоу на макаках-резусах: детеныши, росшие с проволочной моделью «матери», впоследствии оказались /51/ полностью неприспособленными к жизненно важным взаимодействиям с себе подобными (в частности, на почве полового поведения)– в отличие от детенышей, выращенных «в обществе» таких же проволочных «матерей», но обтянутых бархатистой тканью [35]. В данном случае критическим фактором была признана необходимость телесных контактов с матерью, обеспечивающих детенышу тактильную стимуляцию. Эти выводы, чрезвычайно интересные и важные сами по себе и казавшиеся первоначально достаточными и в применении к человеку, породили нечто вроде модели «материнской стимуляции», имевшей широкое хождение до начала 70-х годов. Но уже в середине прошлого десятилетия Дж.Данн [28] указала на чересчур общий и упрощенческий характер этой модели. Автор подчеркивает важность детализированного анализа социальных взаимодействий между матерью и ребенком с первых дней рождения последнего. В этих взаимодействиях активная роль принадлежит не только матери, но и ребенку, определенным и явным образом модифицирующему ее поведение (как на ранней превербальной стадии, так и в период приобретения ребенком языковых навыков). Другая важная мысль, проводимая в этой статье, касается явления адаптабельности детского поведения, развитие которого характеризуется определенными чертами самоорганизации. Качеству родительского поведения, ориентированного на ребенка, придается более важная роль, чем его «количеству» в категориях затраченного времени.
В ходе такого рода исследований коммуникативного процесса между матерью и ребенком, проводимых в этологических традициях, были выявлены интересные половые различия в поведении детей (касающиеся интенсивности проявления разных форм экспрессивного поведения, степени ориентированности на мать, особенностей реализации внешних впечатлений при рисовании и т.д. [26, 54, 67]), а также количественные различия в структуре взаимодействий матерей с их детьми разного пола. По мнению Дж.Крука, в последнем случае мать, пресекая или поощряя те или иные действия ребенка, тем самым уже с первого года его жизни способствует (в значительной степени неосознанно) формированию тех связанных с полом особенностей в поведении нового члена социума, которые диктуются принятыми здесь культурными нормами. Нет нужды говорить о том, какое колоссальное значение имеют такого рода исследования для конструирования адекватных систем раннего воспитания в педагогике. Надо сказать, что многие вопросы здесь еще остаются почти неразработанными – например, значение специфики доязыковых взаимодействий между матерью и ребенком при подготовке его к определенному усвоению языковых навыков [68].
Из сказанного очевидна огромная роль, принадлежащая анализу тонких механизмов невербальной коммуникации между матерью и ребенком в первые месяцы и годы его жизни. Примером /52/ продуктивного подхода к этой теме может служить работа Дж.Андерсона [19], получившего крайне интересные данные по поводу жестовых «предшественников» целенаправленной речевой коммуникации. По мнению автора, эта роль в доязыковом поведении ребенка принадлежит исключительно жесту указания на объект указательным пальцем. Этот сигнал неизменно адресуется матери и всегда имеет внешний референт, т.е. обладает знаковой природой. Для матери данный жест служит признаком окончания предшествующей активности ребенка (например, его перемещений в том или ином направлении). Это облегчает ей контроль за действиями отпрыска и возможность их прогноза. Для ребенка индифферентная реакция матери обозначает отсутствие опасности со стороны объекта, на который он указывает. Тот же жест со стороны матери фиксирует внимание ребенка на ее указательном пальце и сразу же затем – на ее глазах, движениями которых мать указывает ребенку, куда ему следует идти в следующий момент.
Важно заметить, что описанный указательный жест отсутствует у наших ближайших родичей, шимпанзе [51], т.е. является чисто человеческим. В этой связи вспомним, что указание на объект служит в процессе обучения языку простейшим эквивалентом его «называния». Следующий шаг – присвоение объекту словесного знака, которое нередко сопровождает указующий жест [2, с. 348].
3. Коммуникация. Уже предыдущий пример прекрасно иллюстрирует всю важность невербального компонента в общении людей. О том же свидетельствуют уже самые поверхностные наблюдения, доступные каждому из нас. Если даже оставить в стороне просодические (например, движения головы и сокращения лицевых мышц в такт речи) и паралингвистические (жестикуляция в момент разговора) составляющие речевого поведения, остается целый ряд других поведенческих категорий, обеспечивающих передачу важной информации (экстра-информации, по выражению М.Эргайла) как между непосредственными участниками взаимодействия, так и в адрес наблюдателя, заинтересованного данным актом общения и намеревающегося использовать полученные сведения для планирования собственных действий.
В числе таких категорий М.Эргайл [21] называет, в частности, два пространственных показателя – расстояние между собеседниками (рroximity) и их ориентацию по отношению друг к другу, а также специфику обмена взглядами. Так, при разговоре симпатизирующих друг другу людей дистанция между ними невелика (при прочих равных), возможен кратковременный телесный контакт (прикосновение рукой), головы повернуты таким образом, чтобы видеть лицо собеседника. Глаза периодически встречаются, а общее время, на протяжении которого взгляд обращен к лицу партнера, занимает до 75% всего времени взаимодействия. Разговор между лицами, не испытывающими симпатии друг к другу, /53/ характеризуется прямо противоположными признаками. Вместе с тем, эта общая схема может существенно модифицироваться культурными влияниями [10]. В этом плане особенно интересна специфика тех культурных и психологических норм, которые определяют дистанцию между участниками акта общения, поскольку здесь мы имеем простейшую форму организации (геометрии) социального пространства [13].
Важность неконтролируемых невербальных сигналов для выявления собеседниками эмоционального контекста общения показана в интересных экспериментах Э.Гесса [38]. Он пришел к выводу, что расширенные зрачки воспринимаются взрослыми людьми в качестве признака, ассоциирующегося с такими качествами, как привлекательность, отзывчивость, хорошее настроение, а суженные – с холодностью, недружелюбием, эгоистическими тенденциями. Испытуемые обоего пола в возрасте свыше 18 лет дорисовывали на шаблоне, изображающем улыбающееся лицо, большие зрачки, а на изображении печального лица – маленькие. Поскольку маленькие дети в обоих случаях рисовали зрачки одинакового размера, есть основание заключить, что дифференцированная реакция на разную величину зрачков приобретается или совершенствуется за счет индивидуального опыта.