Вопрос о том, в какой мере зоологические знания могут cспособствовать решению главной мировоззренческой проблемы о сущности, месте и назначении человека в мироздании – уходит своими корнями к самым истокам философии и науки. Оставаясь своего рода постоянным регулятором в движении маятника наших представлений между крайними полюсами натурализма и антропоморфизма, эта тема всякий раз выдвигается на одно из первых мест вслед за появлением новой теоретической системы или нового направления исследований в зоологии. Вспомним реакцию интеллектуального и научного мира на решение К.Линнея включить человека в систему зоологической номенклатуры, острые дебаты вокруг эволюционной теории Ч.Дарвина, революционизирующее воздействие на психологию человека физиологических исследований И.П. Павлова.
К числу событий, в очередной раз стимулировавших интерес к проблеме «животного начала в человеке», относится появление в 30-х годах нашего века и стремительный рост этологии – дисциплины, первоначально провозглашенной в качестве пути объективного изучения «врожденного» поведения животных [64]. Основатели этологии К.Лоренц и Н.Тинберген – исследователи большого научного кругозора, склонные к тому же к обобщениям широкого философского плана, не могли пройти мимо идеи о возможности переложения принципов этологии на поведение человека. И хотя усилия этих и ряда других ученых привели к тому, что в середине 70-х годов стало возможным серьезно говорить об «этологии человека», специфика, методология и перспективы этого направления продолжали вызывать много споров.
На симпозиуме «Точки роста в этологии», организованном в 1975 г. Кембриджским университетом, один из его участников П.Медавар [50] утверждал, что вера в возможности этологии (если не путать ее с психологией) в сфере познания и объяснений поведения человека есть заблуждение, простительное разве что самым ортодоксальным социал-дарвинистам. Прямо противоположную точку зрения высказал Н.Тинберген [65], взявший эпиграфом к своему выступлению следующие слова Нобелевского лауреата Б.Кронхольма: «Этология оказала глубокое воздействие на такие медицинские дисциплины, как социальная медицина, психиатрия и психосоматическая медицина».
В этой статье мы попытаемся проанализировать причины такого рода противоречий, показав внутреннюю неоднородность концептуальных установок и исследовательских программ внутри современной «этологии человека». Такое отсутствие единства взглядов обязано существованию в этой области знаний по крайней мере двух самостоятельных течений, в разной степени приверженных первоначальному варианту этологической теории инстинкта и по-разному оценивающих возможности этой теории в приложении ее к человеку как продукту органической эволюции, с одной стороны, и созданной им самим культуры – с другой.
Обе эти школы объединены интересом к общей для них центральной теме. Речь идет об экспрессивном поведении человека, его роли в качестве средства невербальной коммуникации и о значении последней как медиатора социальных взаимодействий. Однако представители одной школы стремятся интерпретировать эти явления преимущественно в понятиях исходно этологических категорий «фиксированных схем действий» и «знаковых стимулов», тогда как представители другой в гораздо большей степени ориентированы на семиотический подход, призванный раскрыть роль культурно обусловленной символизации невербального поведения человека. /29/
Чтобы стали ясны глубокие исторические и методологические корни этих противоречий, мы начнем с беглого анализа основных положений этологической теории инстинкта, под знаменем которой этология как самостоятельная дисциплина первоначально появилась на научной сцене. Затем рассмотрим первые и последующие попытки чисто механического приложения этой теории, разработанной на материале поведения животных, к анализу и объяснениям поведения человека – в традициях первой из обозначенных нами школ с ее консервативным стремлением к самоизоляции. Далее мы коснемся другой, более перспективной, на наш взгляд, программы действий школы «новаторов», стремящейся к установлению тесных контактов этологии с теми гуманитарными и социальными науками, которые традиционно имеют дело с самыми разными аспектами человеческого поведения. И, наконец, обрисуем некоторые реальные достижения, достигнутые к сегодняшнему дню на этом последнем пути, основанном на широком междисциплинарном синтезе.
Прежде чем перейти к намеченной здесь теме, необходимо сказать несколько слов о том, каким образом в эту историческую картину входит социобиология. Прежде всего, между этологией человека и социобиологией никоим образом не следует ставить знака равенства, на что специально указывал сам лидер социобиологии Э.Вильсон [32]. Этология человека – это дисциплина традиционно описательная, основанная на полевых наблюдениях и на эксперименте и, строго говоря, не имеющая в настоящее время собственной законченной теории. Что касается социобиологии, то ее ядром являются чисто дедуктивные построения, во многом идейно родственные первоначальному варианту этологической теории инстинкта, в настоящее время оставленной большинством авторитетных этологов. В этом смысле социобиология человека является своего рода отдаленной преемницей этологической школы «консерваторов» (см. ниже, раздел 4), но не имеет, в отличие от нее, собственной эмпирической базы, а лишь использует данные этологии и ряда других дисциплин (во многих случаях неадекватно) для оправдания своих формальных алгебраических выкладок.
1. Основные концепции этологии в ранний период ее существования (30–50-е гг.)
Хотя в настоящее время предмет этологии можно обозначить как всестороннее изучение структуры, функции и эволюции поведения животных, ее становление как самостоятельной дисциплины обычно связывают с выдвинутой К.Лоренцом этологической теорией инстинкта [7]. Эта теория имела дело с такими формами поведения, которые в наибольшей степени подчинены генетическому контролю – то есть приобретены в процессе филогенеза и практически не изменяются в ходе жизни особи под влиянием ее /30/ индивидуального опыта. Центральными концепциями ранней, т.н. «классической» этологии были, в соответствии со сказанным, представления о «фиксированных схемах действий» (fiхеd асtion раtterns) и о «знаковых стимулах» (sign stimuli). Первая из них обсуждала специфику той категории индивидуального поведения, которая по трудам Ч.Дарвина известна как «выразительные движения» (экспрессивное поведение). Вторая трактовала проблему использования этих самых знаковых стимулов при взаимодействиях животных друг с другом в качестве коммуникативных средств (невербальная коммуникация).
Понятие «фиксированной схемы действий» берет начало от представлений предшественников этологии (Ч.Уитмен, О.Хейнрот) о существовании неких элементарных поведенческих комплексов, сугубо специфичных для каждого данного биологического вида – в том смысле, что особенности таких поведенческих конструкций могут служить диагностическими признаками при опознавании видов наблюдателем. Таким образом, свойство «видоспецифичности» является первой и наиболее существенной особенностью фиксированной схемы действий. Это свойство предполагает шаблонность выполнения данного акта (или их последовательности) всеми особями данного вида, причем шаблонность (стереотипность) обязана именно врожденному характеру действий, а не является результатом взаимного обучения особей друг от друга. Стереотипность фиксированных схем дает возможность исследователю составлять каталоги (этограммы) консервативных элементов видового поведения и сопоставлять этограммы разных видов с применением таких методов сравнительной анатомии, как, скажем, гомологизация элементов единого происхождения. Это открывает широкие перспективы для изучения преобразований генетически детерминированного поведения в ходе филогенеза.
Будучи видоспецифичными и стереотипными, фиксированные схемы действий обладают также свойством спонтанности, отсутствием целеполагания (целенаправленности). Спонтанность поведенческих актов такого типа проявляется в тех случаях, когда животное воспроизводит ту или иную жестко фиксированную последовательность действий в отсутствие какого-либо внешнего раздражителя. Эти так называемые «реакции вхолостую» (или «действия в вакууме») свидетельствуют о том, что животное не контролирует сколько-нибудь сознательно данный тип двигательной (или акустической) активности. В пользу этого заключения, трактуемого как отсутствие целеполагания, говорит также тот факт, что к фиксированным схемам действий применим принцип «все или ничего»: когда поведенческий акт такого типа вступил в свою начальную фазу – например, в ответ на появление определенного внешнего стимула – он будет доведен до конца даже в том случае, если внешняя стимуляция сразу же прекратила свое действие. /31/
Для объяснения таких свойств фиксированных схем действий, как спонтанность, цикличность (восстановление готовности к новому действию после длительного перерыва) и отсутствие целенаправленности, этологи использовали простые «энергетические» модели мотивации, основные мотивы которых были заимствованы ими из психологии (в частности, из работ У.Мак-Дугалла и, в каком-то смысле, З.Фрейда [6]). Простейшая из таких моделей принадлежит К.Лоренцу. Готовность к совершению того или иного действия связана с накоплением в соответствующих нервных центрах некой гипотетической субстанции, именуемой «специфической энергией действия». По мере ее накопления возрастает стремление к выполнению определенного поведенческого акта, но для этого в норме требуется внешний толчок в виде «специфического стимула», соответствующего данному стремлению: пищи – в случае голода, полового партнера – при возрастании сексуальной мотивации и т.д.