М. Швенгельбек
.. Введение Политические действия всегда обладают символикой, призванной оказывать определенное воздействие. Если понимать политическое как коммуникативное пространство, которое структурировано семиотически, то есть посредством символов и семантики, то ритуалы и символы будут не просто чем-то внешним, не просто отражением подлинной сути политики, а “вещью самой по себе”[1].
Это обстоятельство становится особенно очевидным в ситуациях перелома. Смена власти и правительств нуждается в символической инсценировке.
Это относится ко всем политическим системам. Церемониал инаугурации американского президента, например, в этом отношении отличается от британской коронации только тем, как это происходит.
Легитимация власти в значительной мере основывается на коммуникации посредством символов.
В этом контексте рассматривается принесение присяги на верность. До нового времени она означала акт принятия взаимных обязательств между правителями и подданными. В то время как подданные должны были приносить государю клятву верности, он, в свою очередь, обязывался защищать и сохранять их традиционные права. Поэтому принесение присяги на верность интерпретировалось медиевистами и историками, изучающими раннее новое время, также как своего рода эквивалент конституции, существовавший до нового времени, как “конституция in actu”[2]. В контексте усиления абсолютизма в процессе централизации и монополизации политической власти момент взаимности отступил на задний план. Правда, абсолютистский князь тоже нуждался в принесении присяги на верность, но ему нужен был ритуальный, символический акт, чтобы обосновать и легитимировать свою власть. При этом роскошь, с которой проводилось празднование, подчеркивала значимость принесения присяги на верность как политического события.
В своей работе я, напротив, обращаю основное внимание не на период до нового времени, а концентрируюсь на преемственности и изменении в акте принесения присяги на верность и династическом церемониале в "долгом" XIX веке. Правда, в течение XVIII и XIX веков принесение присяги на верность утратило конституционно-правовой характер, но то, что оно продолжало существовать в династическом церемониале конституционного государства, очевидно.
Тогда принесение присяги на верность не было манифестацией авторитарного государства. Скорее ритуал принесения присяги отличается своеобразной амбивалентностью элементов политической активности и авторитаризма. В принесении присяги в определенном смысле отражаются в миниатюре существенные политические конфликтные линии XIX века. Эти конфликтные линии можно проследить, рассмотрев три аспекта проблемы: отношение монархии и конституции, принесение присяги на верность и реакция общественности на этот акт, а также аспект символики.
II. Монархический ритуал и политическая коммуникация
Назначение ритуальных действий для политической сферы некоторое время тому назад особенно настоятельно указывал американский социолог Д. Керцер.
Он критикует представление, что политический деятель руководствуется чисто рациональными, якобы объективными критериями. Люди общаются посредством символов, таков, в противоположность этому, его тезис, и одной из самых важных форм, в которых сообщаются символические значения, являются ритуалы. "Посредством ритуалов", пишет Керцер, "люди развивают свои представления о политических институтах, качества политических лидеров. Политическое понимание осуществляется посредством символов и ритуалов, а ритуал как действие, посредством которого выражается символическое, является мощным орудием конструирования нами политической реальности"[3]. Политические действия следует искать не вне ритуала, а сам ритуал нужно рассматривать как часть политического процесса. Символические действия в ритуале являются не только внешним выражением политических решений, принимаемых в 'задней части сцены', напротив, политические действия всегда имеют характер представления, инсценировки[4].
В соответствии с этим принесение присяги на верность можно понимать как политический ритуал, как "социальную драму", в которой символически исполняются на сцене соответствующие монархическому устройству отношения господства и подчинения. Они отличаются высокой степенью регулируемости и экспрессивности и тем самым вносят важный вклад в политическое самоутверждение[5].
В XIX веке политическое самоутверждение все больше приводило к конфликтам, так как монархическая власть больше не могла расчитывать на то, что все верили в милость божью. Принесение присяги на верность с конца XVIII в. превращалось из акта, конституирующего власть, который основывался на признании в принципе монархической власти, в средство борьбы за политическое большинство. Монархи были вынуждены обращаться к этому большинству, поскольку “монархический принцип”, на котором они основывали свою власть, под давлением конституционализма теперь представлял собой только юридический конструкт[6]. Поэтому в XIX в. монархическая власть в растущей мере нуждалась в легитимации, создававшейся коммуникативно с помощью символов и ритуалов.
Одновременно с развитием средств информации расширялось общественное пространство, которое создавало возможность критиковать монархическую власть, ставить ее под вопрос.
Необходимо особенно подчеркнуть конфликтность символических действий в ритуалах принесения присяги.
Как “культурные формы выражения” (выражение Клиффорда Гиртца) они создавали пространство для политической коммуникации. Здесь коммуникацию можно понимать и как предпосылку политических действий, и как коммуникативные действия в политическом пространстве, создающие смысл и значение[7]. Именно это второе, смыслообразующее измерение коммуникации следует подчеркнуть как важное для исследования принесения присяги в качестве политического ритуала. При этом коммуникацию следует понимать достаточно широко, чтобы можно было выделить и анализировать формы как “дискурсивной”, так и “презентативной” символики в их коммуникативном потенциале. В своей основной теоретической работе, посвященной символам, "Философия на новом пути " С. К. Лангер подчеркивает, что не только дискурсивные, но именно также презентативные символы следует рассматривать как рациональные выразительные возможности человека[8]. Поэтому вслед за Сюзанной Лангер я хотел бы высказаться в пользу понятия коммуникации, которое учитывает не только дискурсивные формы коммуникации, основывающиеся на рациональном употреблении языка. Скорее широкое понятие коммуникации должно включать также формы символической коммуникации, реализующиеся в жестах и других знаках.
При этом можно будет конкретно исследовать, как в принесении присяги на верность изменялась политическая коммуникация на фоне меняющейся общественности.
III. Принесение присяги на верность и давление конституционализма
Характер принесения присяги на верность как “конституции in actu” с развитием конституционализма все больше ставился под вопрос и полностью утрачивал свои функции на фоне письменных конституций. В то время как соотношение монархии и конституционализма становилось все более проблематичным, в принесении присяги на верность и династических празднествах реализовывался рефлексивный процесс коммуникации.
Принесение присяги на верность Фридриху Вильгельму III в Пруссии, которое состоялось в 1798 г. в Кенигсберге и Берлине, в этом отношении еще было вполне традиционным. В центре празднества была клятва верности сословий в рамках обычной ритуальной структуры.
Это составляло правовое ядро празднества, в котором актуализировались отношения господства, основанные на сословной иерархии.
Хотя уже в XVIII веке символические формы принесения присяги на верность изменились, однако в том, что касается соотношения монархии и конституционализма, фундаментальные изменения произошли только с появлением основывающихся на “монархическом принципе” конституций, которые вступили в силу в отдельных государствах Германского союза в первой половине XIX в. Тогда же изменился характер принесения присяги на верность. Если до конца XVIII в. принесение присяги на верность порождало политический строй как “конституцию in actu” (Holenstein), то в конституционном государстве отношение к конституции стало рефлексивным.
Значение записанной конституции и ее соотношение с монархической властью символически обсуждалось в акте принесения присяги.
Это можно показать на примере присяги Фридриху Вильгельму IV, принесенной в 1840 г. в Пруссии. Под влиянием состоявшегося в Кенигсберге ландтага, традиционного собрания представителей сословий, на котором доминировало дворянство, принесение присяги в Кенигсберге стало демонстрацией конституционной перестройки государства.
Фридриху Вильгельму – несмотря на отчаянные усилия консервативного министра внутренних дел фон Рохова – лишь незначительно удалось смягчить политическую взрывоопасность, и на эмоционально насыщенном празднестве король был представлен как гарант конституционного прогресса. Например, вызвавшая большой интерес речь короля, которую он произнес с трона во время принятия присяги на верность, была интерпретирована как доказательство положительного отношения монарха к конституции. Между тем содержание речи было в основном ничего не значащим. Фридрих Вильгельм торжественно обещал быть "справедливым судьей, надежным, добросовестным, милосердным правителем, королем-христианином " и с восторгом говорил о том, что в Пруссии существует "единство главы и членов общества, государя и народа, в общем и целом великолепное единство устремлений всех сословий"[9]. Однако слов, отлитых в форму торжественного обещания, было достаточно, чтобы толковать их как "контрклятву". Буржуазный либерал Фанни Левалд сообщала, что "общее мнение" едино в том, чтобы "принять речь короля как обещание исполнять конституцию", "хотя ни одного слова об этом в речи или скорее в клятве не встретилось", так как "слушали с предубежденной душой и толковали оракула по-своему"[10]. Тщательно продуманным обещанием верности конституции, признанием желания подданных иметь ее речь Фридриха Вильгельма не была ни в коем случае.