Отсутствие необходимого количества пахотных и других пригодных для возделывания земель в горах выразилось в том, что процент избыточного населения у балкарцев составил – 67, у осетинов – 88, у ингушей – 89, у чеченцев – 90 (35). Вместе с тем, отходничество было свойственно в заметных масштабах только осетинам. Они же наиболее активно переселялись и на равнину, и даже основывали новые поселения, и иногда за пределами региона исторического проживания. Этого нельзя сказать о балкарцах – они переселялись только в уже существующие селения, не основывая новых (36). У чеченцев и ингушей переселения на равнину имели свои особенности: 1) они не были массовыми и ограничивались переселением одной семьи или родственной группы; 2) процесс переселения вайнахов на равнину отличался значительной длительностью по времени (37).
В.Н. Ратушняк отмечает, что проблемы земельного положения горцев не раз обращали на себя внимание правительства, однако в пореформенный период было утверждено только три положения, призванных урегулировать этот вопрос: об учреждении Временной комиссии для разбора личных и поземельных прав туземного населения, об отмене крепостного права в горских районах Кавказа и о распределении земель в 10 селениях Тагаурии (Осетия) (38). Изменению положения дел горцев к лучшему в земельном вопросе не способствовала общая концепция распределения земель после окончания Кавказской войны, согласно которой большие наделы считались «вредными» для них, так как «приучали жителей к праздности». Исходя из этого, две трети удобных земель, как это было, например, в Закубанье, оказались в руках горских феодалов, царских чиновников и офицеров (39). Проблемы малоземелья не были решены и к началу ХХ века. В 1906 году член Абрамовской комиссии по исследованию земельного положения горцев Н.С. Иваненко отмечает, что надел балкарских крестьян составлял в среднем 17,8 десятины на 1 душу мужского пола; кабардинских – 6,2; карачаевских – 7,9; у кумыков этот надел был равен 7,6 дес. на 1 д.м.п.; черкесов – 7,5; адыгейцев – 6,8; чеченцев – 5,1; осетин - 4,5; ингушей – 4,3; лезгин – 3,8 (40). Казакам, при этом, определялся надел на Кубани в 23 десятины на 1 д.м.п. в среднем, на Тереке средний надел достигал 28 десятин. К началу ХХ века с ростом войскового населения этот надел у кубанских казаков сократился до 11,3 дес., а у терских до 17,5 дес. (41).
Как упоминалось выше, процесс переселения на равнину не приобрёл у горцев массового характера, даже несмотря на малоземелье. Одной из причин этого, вероятно, стал тот факт, что на равнине « …горцы не имели возможности покидать установленные для них места проживания, им были оставлены минимальные угодья, которые позволяли влачить жалкое существование. Аулы были расположены между казачьими станицами, поставлены под их контроль» (42).
Надо полагать, что последнее обстоятельство, ведущее к раздроблению единого этнокультурного массива, играло важную роль в том, что горцы предпочитали оставаться в местах своего прежнего проживания. И.Я. Куценко сравнивает такое положение горцев с «худшим вариантом резервации» и приводит пример шести типичных адыгейских аулов, где в 1910 г. смертность превысила рождаемость на 10%, а в 1911 г. на 32% (43). Это, на наш взгляд, достаточно ярко характеризует как материальное, так и моральное состояние их жителей. Хотя, безусловно, не стоит делать обобщающих выводов по всему Северо-Западному Кавказу, не говоря уже о более обширном регионе.
Наиболее заметные изменения хозяйственного и бытового уклада в рассматриваемый период происходят у кочевых народов Северного Кавказа. Надо полагать, что этот процесс и его итоги совсем не случайны. Кочевничество в соцоикультурном смысле было наиболее далёким и чуждым от приемлемого образа жизни для подданных Российской империи. По этой причине такой образ жизни и подвергся наибольшей эволюции в ходе рассматриваемого здесь периода.
Переход к оседлости привёл к коренной перестройке социальной структуры и способов общественных отношений в среде кочевых народов. «Новая жизнь потребовала от кочевников, прежде всего, отречения от традиционных привычек, домостроительных знаний и средств на приобретение строительных материалов. Занятия же земледелием требовали специальных знаний, которыми степные жители не обладали» (44).
В период, когда усилилось переселение на Северный Кавказ из центральной России (с 1860-х гг.), правительство особенно активно привлекает кочевников к оседлому образу жизни. Насколько это было важно, говорит тот факт, что «оседло водворившиеся инородцы» получали по 30 десятин на 1 д.м.п. (45). Вероятно, обилие свободных земель степного Предкавказья сыграло здесь заметную роль, и на этом факте можно было бы не заострять внимание, если бы не то обстоятельство, что русские переселенцы там же получали только по 15 дес. на 1 д.м.п. (46). В начале 1860-х годов последовал ряд «приговоров» отдельных кочующих обществ туркменского и ногайского народа о переходе к оседлости и занятии определённых территорий. Насколько добровольными, или, точнее, вынужденно добровольными были эти решения, позволяет судить документ «Оседлость. Об оседлом населении во всех приставствах», часть которого приводит И.В. Нахаева: «При этом имеет предварить их, что если они в данное время не поспешат принять надел земли, то право на пользование его потеряют навсегда, т.к. она неминуемо будет отдана под поселение крестьян» (47). Со ссылкой на Полное собрание законов Российской империи (Т. 2, 2-е собр., № 878 (1827)) в другой работе приводятся не менее значимые для нас сведения о том, что Правительство в законодательном порядке обязывало местную власть в отношениях с кочевыми народами « … внушение им в пристойных случаях преимуществ и выгод жизни постоянной перед кочевою, не подавая однако же вида принуждения» (48).
Можно констатировать, что российские власти использовали грамотную, осторожную политику привлечения кочевников к оседлому образу жизни, умело используя при этом фактор крестьянской колонизации Северного Кавказа, процесс обнищания заметной части кочевых обществ и прочее. То есть, власти не только выказывали полную незаинтересованность в сохранении традиционных норм жизни кочевников, но и, напротив, всемерно способствовали приведению его к привычному для метрополии оседлому и земледельческому.
Немаловажную роль в процессе утверждения доминант российского историко-культурного типа играла система образования и просвещения горских народов, надзора и контроля за ней со стороны государства. С.А. Трёхбратова относит первый этап в развитии горского образования на Северо-Западном Кавказе под эгидой российского правительства ещё к периоду Кавказской войны (1830-1840-е гг.), когда предпринимались попытки привлечь горцев в военно-учебные заведения (49). Эффективность этого обучения в силу обстоятельств субъективного характера оказалась невысока. Решающим фактором был долгий отрыв от родственников и родных мест. В дальнейшем была предпринята попытка открытия школ, более приближённых к местам жительства обучающихся горцев. Совместное обучение детей казаков и горцев должно было способствовать, как отмечалось в приказе по Черноморскому казачьему войску, «благим предначертаниям монарха … относительно сближения с нами соседей и, уже отчасти, сограждан наших черкес» (50). Эта цитата относится к 1845 году. Горцев обучали не только на Кавказе, но и в столичных учебных заведениях уже в 1840-е годы. В конце 1840-х создаётся Новороссийская азиатская школа с 4-х летним сроком обучения, который предварял начало учёбы в центральных учебных заведениях.
1859 год принёс не только ощутимое преимущество русского оружия на Кавказе, пленение Шамиля, но и оживление усилий по внедрению российского образования в среду горских народов. Цели, стоящие перед российским правительством, достаточно отчётливо сформулировал главный инспектор народных училищ на Кавказе Я.М. Неверов: «Покорив враждебные нам племена оружием, мы тем усиленнее должны покорить их нравственно и духовно распространением между ними образования, без которого невозможны успехи гражданственности… Для этого необходимы образованные деятели, а такими в настоящее время должны быть преимущественно наставники и воспитатели юношества» (51). Начиная с 1859 года в Петербургском и Московском университетах готовилась небольшая часть горцев для работы учителями по Кавказскому учебному округу (52). В том же году Министерство народного просвещения России приняло «Устав горских школ». Здесь была сформулирована цель их деятельности: «распространение государственности и образования между покорившимися мирными горцами», а циркуляр Министерства народного просвещения (1867 г.) пояснял: «Просвещать постепенно инородцев, сближать их с русским духом и с Россией – составляет задачу величайшей политической важности» (53). При этом надо подчеркнуть, что мусульманские школы не закрывались, и если русских школ приходилась 1 на 5 635 жителей, то мусульманских 1 на 1 309 (54).
В марте 1870 г. Министерство народного просвещения России, согласно принятых «Правил о мерах к образованию инородцев», разделило всё нерусское население на три категории: 1) весьма мало обруселых; 2) живущих в местностях, где много русских; 3) достаточно обруселых. В зависимости от категории предлагались и методы обучения: 1-ая категория – по учебникам на родном языке, но русскими буквами; 2-ая – обучение в школах совместно с русскими детьми и учителями, знающими местный язык, при этом обучение должно вестись на русском языке; 3-ья – обучение только на русском языке (55).
Если говорить об общей грамотности населения Северного Кавказа во второй половине ХIХ века, то она была очень низкой. Например, в Адыгее грамотных было – 7%, в Дагестане – 9,2%, в Балкарии – 1,4%, в Карачае – 4,6% (56). В пореформенный период начинается активная деятельность национальных организаций , ставивших своей целью просвещение горцев. Такие общества открываются в Адыгее, Кисловодске, Нальчике, Владикавказе, Ставрополе (57). В отдельных случаях эти общества способствовали появлению начальных школ для горского населения.