Большую часть городского населения составили выходцы из европейских губерний России — к такому выводу нас приводят вышеуказанные статистические данные. Это неизбежно влияло на формирование духовного климата города. Специфичность последнего на Северном Кавказе заключается еще и в том, что коренное население (в данном случае речь идёт о казаках), доминирующее в социально-экономическом плане, все же более определяло духовный климат сельской местности. В 1897 г. в Екатеринодаре проживало всего 65 606 человек, казаков же было только 3 766 человек, в Ейске соответственно 35 414 и 318, в Майкопе - 34 327 и 1 390, в Анапе - 6 944 и 50, в Армавире - 18 113 и 43 (21). На казачьи области не распространялась аграрная реформа, община не только не подлежала разрушению, но, напротив, укреплялась. Иногородние, фактически противопоставленные казакам, не могли «слиться» с ними ни в этно-, ни в социокультурном смысле. В результате они составили основу городского населения, усилив русификацию края.
Эти обстоятельства играли решающую роль в том, что процент казаков среди, например, рабочих был крайне низким. Нельзя сбрасывать со счета тот факт, что сами казаки обладали сильно выраженным чувством субэтнического самосознания, корпоративности своего общества. Например, в близком малороссийскому наречии казаков существует масса терминов, обозначающих русских, выходцев из центральной России. Характер таковых, вне всякого сомнения, показывает самоидентификацию казаков как отдельной подгруппы российского суперэтноса. Промышленное освоение Северного Кавказа связано с волной миграции именно этих русских, проникновения российского капитала, в основном, российский характер городов региона. Казачество, занимающее доминирующее положение в своих областях, крепко держало в руках нити административного управления и всё более замыкалось в рамках традиционного быта.
Рассматривая модель повседневности казаков, крупный специалист в этой области истории Н.И. Бондарь выделяет две её составляющие: военный и гражданский «миры» (22). С.А. Голованова отмечает, что « … гражданский «мир» формировался позднее, чем военный и занимал по отношению к нему подчинённое место … Вместе с тем, исторический опыт показывает, что соотношение этих двух миров в сторону «мира гражданского» изменилось уже во второй половине ХIХ века. После окончания Кавказской войны и перемещения государственных границ на юг, казачеству Юга России необходимо было пересмотреть приоритеты в их веками сложившемся образе жизни» (23). Мы говорили выше, сколь сложен был процесс такой адаптации и как болезненно определённая часть казачества реагировала на рост значимости иногородних в культурной и хозяйственной жизни края.
Неслучаен удивительно низкий процент казаков среди горожан края. Надо полагать, что влияние казачества на духовную атмосферу Северо-Кавказского города было весьма незначительным. Напротив, хозяева земель уютно чувствовали себя в атмосфере веками устоявшегося патриархального быта. Очевидно, казаки ощущали некую отчужденность в быстро растущих промышленных центрах, так как долгое время формировавшиеся стереотипы их мышления и механизмы мотивации плохо вязались с теми требованиями, которые предъявляли человеку обстоятельства капиталистического рынка. Казачья организация как властная и экономическая структура неизбежно с течением времени должна была исчезнуть, окончательно превратившись в анахронизм. Однако, в рассматриваемый период казаки пользовались покровительством властей, держали в своих руках административные рычаги, отсюда их известная надменность по отношению к иногородним.
Население городов по данным вторых экземпляров листов переписи 1897 года состоит почти исключительно из «иногородних». В общей сумме городского населения — 157 025 душ обоего пола, казачьего сословия только 5 722 или всего 3,6 %. Средняя семья горожанина немного менее 5,0 человек, что не достигает размеров средней семьи иногороднего в сельской местности и значительно ниже средней семьи коренных жителей (24).
Надо сказать, что в России не существовало определенной государственной программы колонизации, как, например, в Англии, где главным аргументом было просвещение и блага цивилизации, которые англичане якобы несли покоренным народам. С. Лурье замечает: «В специальных изданиях, посвященных теоретическим аспектам колонизации, рассматривались самые разные проблемы, но только не ее идеологическое обоснование. Видимо, в этом не было необходимости, оно подразумевалось само собой и обосновывалось на народной идеологии» (25). Причины такого положения весьма разнообразны и коренятся в глубинах национального характера русского человека.
Православная традиция издревле отводила русским некое приоритетное место среди народов, их окружавших, что наиболее ярко осмыслено в теории - «Москва — третий Рим». Заложенное в ментальных характеристиках некое христианское мессианство имплицитно определяло приоритетное место православного человека в окружающих реалиях разноязыкой, пестрой, и в религиозном отношении, империи. «...Россия призвана сказать свое новое слово миру, как сказал его уже мир латинский, мир германский. Славянская раса, во главе которой стоит Россия, должна раскрыть свой дух, потенции, выявить свой пророческий дух» (26). Быть может, подобная патетика и не была близка простым людям в их повседневной деятельности, но очевидно, что религиозный фактор играл заметную роль в процессе выделения и противопоставления по типу «мы — они». Последнее обстоятельство определялось также и некоторыми психологическими установками, сформировавшимися в ходе этногенеза.
Государственная политика в вопросе колонизации в целом коррелировала с народным сознанием (27). Она диктовалась потребностью заселения окраин, упрочения русского элемента на максимально широкой территории. Администрацию меньше всего интересовали этнографические особенности местного населения. Так, например, во время Кавказской войны горские племена чаще всего именовались «черкесами» и характеризовались не иначе как «бандиты и разбойники». Это отсутствие интереса можно объяснить тем, что финал был заранее определен. О таком, вероятном и возможном финале, в «Кавказских очерках» рассуждал В.П. Погожев: «Разумеется, крестьяне вовсе не ставили своей задачей русификацию края. Однако и следов не осталось от чуди, от вятичей, от мещёры, но племена эти не истреблены, не вымерли, как индейцы в Америке, а ассимилировались с русским населением» (28). Можно привести и хронологически менее отдалённые примеры различной степени интегрированности (вплоть до почти полной руссификации) различных народов России (СССР) в российское историко-культурное пространство.
Можно предположить, что отсутствие государственной программы, теоретической базы заселения Северного Кавказа объясняется особенностями русской психологии колонизации, причем основные ее парадигмы проводились в жизнь, чаще всего, бессознательно. «Колонизация — это в конечном счете попытка приведения мира в соответствие с тем идеалом, который присущ тому или иному народу. Причем идеальные мотивы могут преобладать над всеми прочими - экономическими, военными и др.» (29).
Освоение Северного Кавказа представителями российского суперэтноса, очевидно, стало завершающим и главным этапом укрепления здесь российского государства.
Социокультурное освоение Северного Кавказа — это распространение вширь, разрастание российского типа культуры, проявление жизнеспособности этноса, и, в конечном счете, приведение окружающих реалий в соответствие со своей картиной мира.
В пореформенный период эти процессы на Северном Кавказе проявляются как бурная модернизация, определяемая особенностями становления российского капитализма.
Индустриализация региона и рост городского населения стали теми штрихами, которые наметили будущую картину — перспективу развития Северного Кавказа в рамках общегосударственных связей.
Насколько горское население и казаки оказались подготовленными к таким изменениям в инфраструктуре региона своего традиционного проживания? Как отразилась модернизация края на способах самореализации горцев, казаков и иногородних на Северном Кавказе? Насколько мобильны оказались различные этнические группы региона в условиях меняющихся социокультурных реалий? На эти и некоторые другие вопросы мы попытались ответить, сделав акцент на вовлеченность населения в индустриальные структуры края, учитывая наиболее массовое его проявление — формы наемного труда, как наиболее доступные для пришлого и местного населения.
Таким образом, даже допустимо упрощая ситуацию, следует выделить, как минимум, три стороны социокультурного диалога на Северном Кавказе в ходе модернизации рассматриваемого периода: а) казаки, б) горцы и в) иногородние или великороссы. Именно последние стали орудием освоения редкозаселенного послевоенного Северного Кавказа и его промышленного потенциала.
Хлынувший на юг поток переселенцев привнес в процесс колонизации Северного Кавказа реальный смысл, переведя его из разряда военно-политического в социокультурный и экономический. Специфика развивающихся капиталистических отношений жестко определила оптимальную систему смыслов, целей и мотивации деятельности, адекватных тем, которые устанавливались в метрополии.
Освоение Северо-Кавказского региона, его модернизация и русификация есть неразрывно связанные составляющие процесса окончательного присоединения и закрепления рассматриваемых территорий в рамках Российской империи.
Позволим себе утверждать, что процесс модернизации не вызвал сколько-нибудь существенного отклика у населения Северного Кавказа, проживающего здесь до окончания Кавказской войны.
В конце XIX века казаки составляли четверть населения Северного Кавказа (25,6 %), при этом в своём распоряжении они имели почти 40 % лучших в регионе земель (30). В самой густонаселённой – Кубанской области в 1897 г. казаков было меньше половины, а земли им принадлежало три четверти; в то же время в Терской области казаки составляли 17,9 % населения, которому принадлежало почти 30 % территории области (31).