Несмотря на то, что с течением времени размер подушного надела у казаков уменьшался, о чём мы писали выше, величина его оставалась достаточно велика (например, к 1917 г. надел кубанского казака в среднем составлял 7,6 десятины удобной земли) в сравнении с размерами такого же надела у горцев.
B рассматриваемый период в целом по Северному Кавказу вопрос малоземелья у горцев стоял особенно остро. «Избыточное население составляло у балкарцев — 67 %, у осетин — 88 %, ингушей — 89 %, чеченцев — 90 % (32). В Дагестане 0,8 % удобных земель были пригодны для пахоты и покоса, остальные находились под пастбищами и лугами (33). Стоимость десятины доходила до двух тысяч рублей (34). У осетин нагорной полосы надушный надел составил в среднем 5,6 десятины (35). В 1911 г. в некоторых районах нагорной части Чечено-Ингушетии этот надел составлял от 1,3 до 0,01 десятины (36). Однако при всем этом горское население не порывало с традиционным образом жизни. По данным переписи 1897 г. доля сельского населения среди кабардинцев — 99, 6 %, среди чеченцев и ингушей 99,7 и 99,2 %, осетин — 96 % (37). В Дагестане даже к 1917 г. хозяйственную деятельность 2/3 населения (около 70 % сельско-хозяйственного производства области) можно было охарактеризовать как докапиталистическую (38). А к систематическому найму рабочей силы прибегали лишь 3,2 % дворов (39).
В таких условиях легко предположить, что горское население должно было широко прибегать к возможности заработков вне мест своего проживания. Тем не менее, надо согласиться с тем, что « … отходничество не было характерно для всех народностей Северного Кавказа, даже для тех, у которых имелся значительный процент малоземельных. Осетины уходили на сезонные работы не только на равнины Осетии, но и в соседнюю Балкарию, и даже в Россию. Среди же чеченцев и ингушей, балкарцев, карачаевцев отход за пределы своих областей был минимален» (40). Натуральное хозяйство, общинное землепользование, крепкие родовые связи с непререкаемой властью стариков, духовенства, племенных вождей — характерные черты горского аула тех лет.
Вчерашние крестьяне не были готовы трудиться на крупных предприятиях, а фабрики и заводы не нуждались в людях, которые не то, что бы не были способны управлять машинами, но часто не владели русским языком. И только крайняя необходимость толкала горцев на работу в промышленность края. Показателен пример Осетии, где с 70-х гг. ХIХ в. жители плоскостных районов, вследствие соседства переселенцев с гор, сами стали испытывать недостаток в пахотных угодьях. «В 80-х гг. это привело к категорическому отказу сельских обществ принимать к себе переселенцев, к требованию от администрации немедленного выселения обратно к местам их проживания, всех, кто переселился после 1865 г.» (41).
Наиболее крупными промышленными центрами, где работали горцы, были Алагирский серебро-свинцовый комбинат, Садонский рудник, Мизурский горнообогатительный комбинат и нефтепромыслы Грозного. Иные известные случаи их наемного труда связаны, в основном, с временной, поденной работой.
В 1860 г. среди рабочих Алагирского завода было 30 осетин, в 1872 г. — 135, что составило большинство, а на вспомогательных работах — 140 чел. С 1864 по 1872 г. численность рабочих Алагирского завода выросла с 293 до 340 чел. (42). В 60-е годы на этом же заводе большую часть среди рабочих осетин составляли сезонные. На Садонском руднике уже тогда были кадровые рабочие (43). «Одной из особенностей формирования рабочего класса Северной Осетии явилось наличие значительного числа наемных рабочих, связанных с землей, с мелким хозяйством… лишь незначительная часть рабочих местной национальности окончательно порывала все связи с сельским хозяйством» (44). Точные данные о количестве горцев на грозненских нефтепромыслах в литературе отсутствуют, однако известно, что они работали здесь с начала их существования (45). В одном документе, относящемся к 1905 г., говорится, что «из 6-7 тысяч рабочих промыслового района около 1 000 чел. состоит из чеченцев, ингушей и дагестанцев» (46).
Приток чеченцев и ингушей в нефтяную промышленность Грозного усилился в годы Первой мировой войны, что связано с мобилизацией русских рабочих. При этом из аулов прибывали в основном молодые мужчины в возрасте от 17 до 40 лет (93,4 %), а старше 50 — менее 2% (47). «Отсутствие на промыслах женщин и детей из числа горцев объясняется не только, и не столько тяжестью труда и быта рабочих, но и влиянием психологических и бытовых традиций, а так же взглядами чеченцев на работу в промышленности как на явление временное и надежды горца-бедняка возвратиться с «капиталом» в свое хозяйство в ауле… Среди чеченских и ингушских рабочих текучесть кадров была очень велика. Большая часть из них (до 80%) увольнялась, проработав на промыслах меньше года» (48).
Умонастроение горцев, комплекс их социальных, нравственных ориентиров, система целей и методов их достижения всецело находились в сфере традиционного духовного климата своего народа. Промышленность, например, связывалась в их представлениях с чем-то внешним, пришлым, часто враждебным.
То, что промышленное развитие края, берущее свое начало в пореформенный период, совпадает с бурным ростом Северо-Кавказского города, едва ли является случайностью. С 1863 по 1897 гг. все население Северного Кавказа увеличилось на 53,3 %. Сельское - на 48,5%, а городское - на 97 % (49). Представляется, что включение в этот процесс промышленных поселков, железнодорожных станций, приисков и промыслов, увеличило бы его. Как свидетельствуют современники событий, буржуазные отношения проникают в самые отдаленные уголки региона. «В хозяйственном быту осетин этой поры замечается отсутствие прежней простоты, в поисках денег горец становится каким-то подвижным, беспокойным» (50). Этот фрагмент намеренно выбран нами как иллюстрирующий влияние развивающегося российского капитализма на умонастроения самой, на наш взгляд, неподготовленной для наемного труда в промышленности категории населения на Северном Кавказе.
Исторически сложившиеся экономические и политические контакты развиваются и укрепляются в период втягивания Северного Кавказа в капиталистическую систему хозяйства империи, разлагая старые хозяйственные формы, пролетаризируя население и обеспечивая ему высокую подвижность.
К концу ХIХ в. регионы имели свое собственное экономическое лицо, сохраняли свою традиционную специализацию, но, при этом, постепенно втягивались в общегосударственную систему. Архаический, натуральный характер хозяйства к этому времени повсеместно разрушался. Сохранение на окраинах особенностей уклада, быта, традиционных местных производств, социальных институтов, отношений собственности не были исключением на Северном Кавказе, но являлись следствием общего правила, соблюдаемого в отношениях между метрополией и колониями: «Никакой особой региональной политики не проводилось… Отношения собственности высочайше подтверждались. Местная элита вливалась в элиту империи» (51).
В период Первой мировой войны произошли некоторые изменения в составе и численности рабочих. В частности, вырос процент местного населения, занятого наемным трудом. На некоторых нефтепромыслах количество горцев, по свидетельствам паспортных книг, доходило до 18 % (52). В 1914 г. в Терской области было мобилизовано 30 % только рабочих нефтяной промышленности (53). На Северном Кавказе в годы войны появилось много беженцев, так как регион находился в стороне от театра военных действий.
Например, в Кубанской области в 1916 г. насчитывалось 13 349 беженцев, но, что особенно важно, это то, что только 2 635 чел. из них находились в сельской местности.
Некоторое увеличение числа горцев среди рабочих во время Первой мировой войны связано с тем, что они были освобождены от воинской повинности, которая заменялась особым денежным налогом. «По приблизительным подсчетам из 20 тыс. населения старых нефтяных промыслов не менее 3-х тыс. было чеченцев… прослойка постоянных кадров, думается, составляла около 500 человек» (54). Тем не менее, основной массой рабочих, как во время войны, так и после нее продолжали оставаться русские, украинцы, татары Поволжья, армяне. Фирмой «Ахвердов и К» в 1915 г. было принято на работу 166 казаков, что составило 5 % по отношению ко всему принятому на работу количеству рабочих» (55). Всероссийская перепись населения 1916 г. в Дагестане установила, что среди постоянных рабочих, местные составили 32 %, а с учетом временных до 45 %. В то же время на Садонских рудниках работало около 6 тыс. человек, большинство из которых были горцами (56). Примечательна характеристика, которую даёт Е.Н. Дунюшкин отношениям между русскими и чеченцами, доля которых действительно несколько увеличилась на нефтепромыслах Грозного в годы Первой мировой войны: « эпизодическое присутствие чеченцев на промыслах не давало возможности для сближения и лучшего взаимопонимания между народами, чему способствовали явные религиозные и культурно-бытовые различия, а также исторические обиды чеченцев по отношению к колонизаторам, переносившиеся на всё русское население, жившее в занятых после Кавказской войны районах» (57)
Если определить качества социальной группы как сферу групповых, различных по степени общности потребностей, то можно утверждать, что горцы, прибегая к работе внаем, вращались, условно говоря, в «параллельной духовной сфере». Все их помыслы имели значение только в социокультурном контексте своего этноса. В результате изучения источников формирования рабочего класса, мы приходим к заключению, что возникновение на Северном Кавказе наемных рабочих – явление, связанное с включением края в орбиту общероссийской культуры. Основу работавших в промышленности рабочих составили мигранты или так называемый «иногородний элемент». Местное население если и обращалось к наемному труду, то, чаще всего, в качестве сезонных или поденных рабочих.