Роль советско-германского договора о ненападении в возникновении предвоенного политического кризиса.
Обстоятельства, приведшие ко второй мировой войне в сентябре 1939 г., относятся к тем “вечным” темам, которыми еще долго будет заниматься историческая наука. Прежде всего, это касается двух стержневых событий 1939 г.—провала советско-англо-французских (“тройственных”) переговоров и заключения советско-германского договора о ненападении.
На протяжении 50 лет продолжается дискуссия о том, какое место занимали и какую роль сыграли эти события в возникновении предвоенного политического кризиса. Если по поводу “тройственных” переговоров позиции исследователей постепенно сближаются и в настоящее время практически нет серьезных историков, которые рискнули бы оправдать кого-либо из участников этих переговоров, то иная ситуация сложилась вокруг трактовки советско-германского договора о ненападении 23 августа 1939 года. Основная причина этого заключалась в упорном нежелании советской стороны признать наличие важнейшей составной части договора—секретного протокола, предопределившего участь ряда стран Восточной Европы.
Еще на этапе советско-германских переговоров заключили договора первым (и, пожалуй, тогда единственным) из влиятельных государственных деятелей СССР, кто возразил против сближения с гитлеровской Германией, был народный комиссар иностранных дел М. М. Литвинов. Впоследствии, когда договор стал фактом, неприятие его в разных слоях населения Советского Союза сохранялось. Подобные настроения побудили одного из архитекторов этого документа, председателя Совнаркома и наркома иностранных дел СССР В. М. Молотова, с трибуны Верховного Совета СССР 31 августа 1939 г., во время ратификации договора, предупредить “некоторых близоруких людей, которые, увлекшись упрощенной антифашистской агитацией”, проявляют “непонимание самых простых основ начавшегося улучшения политических отношений между Советским Союзом и Германией”. Тема договора стала одной из “.неудобных” для исследователей.
С началом агрессии Германии против Советского Союза договор был автоматически аннулирован. Проблема его происхождения и характера стала менее актуальной. Но наличие секретного протокола обе стороны по-прежнему замалчивали. Новая вспышка интереса широкой общественности к проблеме проявилась в связи с открывшимся в ноябре 19-15 г. Нюрнбергским процессом над главными нацистскими военными преступниками. На нем впервые было упомянуто о существовании этого протокола, но по инициативе советской стороны и по договоренности между представителями стран антигитлеровской коалиции вопрос этот не поднимался. В 1946 г. внимание общественности к этой теме привлекла американская печать, а в 1948 г. госдепартамент США издал сборник трофейных документов о советско-германских отношениях кануна войны, включив в него и тексты секретных протоколов. В ответ на эту “идеологическую диверсию” США по указанию министра иностранных дел СССР Молотова появилась брошюра “Фальсификаторы истории (историческая справка)”, в которой была предпринята попытка опровергнуть факты.
Широкое обсуждение за рубежом этой проблемы на базе опубликованных документов не могло остаться не замеченным советскими историками. При жизни Сталина многие из них, придерживаясь официальной тачки зрения, характеризовали договор как “мудрое решение вождя”. С 1953 г. появилась возможность уточнить эту оценку и назвать договор “вынужденной” со стороны Советского Союза мерой. Одновременно в умы ряда наших историков закрадывалось сомнение в правомерности и этой дефиниции. Но свои взгляды они могли высказывать только на научных конференциях, а не в печати.
В настоящее время, постепенно и с большими усилиями освобождаясь от некоторых идеологизированных догм, советские историки предпринимают серьезные попытки анализировать не только советско-германский договор, но и весь комплекс событий предвоенного времени. Эта работа принесла определенные результаты, особенно в связи с обнародованием некоторых советских документов, большой доступностью для наших исследователей трудов зарубежных специалистов, проведением ряда международных и национальных научных форумов. В журналах и газетах опубликован ряд интересных, хотя иногда и спорных, статей.
Принципиальное значение для оценки событий 1939 г. имеют сообщение Комиссии по политической и правовой оценке советско-германского договора о ненападении от 23 августа 1939г., сделанное ее председателем Л. Н. Яковлевым на Втором съезде народных депутатов СССР, соответствующее постановление съезда, а также статья первого заместителя министра иностранных дел СССР А. Г. Ковалева, убедительно подтвердившие существование секретного протокола к советско-германскому договору от 23 августа 1939 года. В итоге более четко вырисовываются реальные события того сложного и противоречивого времени.
Цель настоящей работы состоит в том, чтобы, используя имеющиеся возможности, высказать некоторые соображения относительно того, как вписывалась сталинская внешнеполитическая концепция в предвоенный политический кризис и как она соизмерялась с политикой Англии, Франции и Германии.
К середине 30-х годов Советское государство убедительно демонстрировало свою заинтересованность в мирном сосуществовании с капиталистическими странами. Комиссия по политической и правовой оценке советско-германского договора в ненападении сформулировала еле дующий важный тезис. “В дипломатической документации СССР 1937—1938 годы не обнаружено свидетельств, которые говорили бы о советских намерениях добиваться взаимопонимания с Берлином” Но случаи зондажа, правда, неудачные, в то время имели место. Углубившиеся сталинские деформации во внутриполитической жизни СССР находили отражение и в его международной политике. Являясь Генеральным секретарем ЦК ВКП (б), Сталин официально и непосредственно н” занимался текущими внешнеполитическими делами: не участвовал в переговорах с другими государствами, не принимал послов, не подписывал дипломатических документов. Вместе с тем его внешнеполитическая концепция и “особый почерк” чувствовались во всех шагах Советского правительства в области внешней политики.
В принципиальном плане это проявлялось, прежде всего, в том, что советское руководство под давлением Сталина давало одностороннюю оценку расстановки и соотношения политических сил в мире. Утверждалось, например, что в центре мировой политики стояла борьба двух мировых систем—капиталистической и социалистической. Отсюда и тезис: СССР является крепостью, осажденной врагами, одиноким островком в бушующем океане империализма, который только и ждет случая, чтобы смыть этот островок с лица Земли. Из этого тезиса следовал вывод, который настойчиво навязывал советскому народу Сталин чтобы оправдать свою внутреннюю политику: необходимо усиливать эту крепость (то есть сталинский террористический режим) и всячески поддерживать закрытый характер советского общества.
Важный гуманистический принцип приоритетности в международных отношениях общечеловеческих интересов над классовыми Сталин полностью игнорировал. Да и как он мог уважать этот принцип, если в 1937 г. выдвинул концепцию об обострении классовой борьбы в советском обществе, а в международных делах не учитывал классовой и политической разнородности сил, действовавших на мировой арене Сталин и его окружение, прежде всего Молотов, придерживались своего, субъективного и дилетантского, подхода к советской внешнеполитической стратегии, заложенной В. И. Лениным и успешно проводившейся наркомами иностранных дел Г. В. Чичериным, а затем Литвиновым. Искусственно созданный Сталиным в сфере внешней политики дух конфронтации (которому пытался противодействовать Литвинов) пронизывал действия советского руководства, что мешало ему трезво оценить интересы СССР и реально определить, где враги, а где силы, могущие стать его союзниками. Этому препятствовал, прежде всего, франко-английский синдром Сталина. Сталинский режима политическом и в моральном плане был больше подготовлен к сговору с Гитлером.
Командно-административные методы и примитивно идеологизированный подход Сталина ко многим внешнеполитическим проблемам довлели над советской дипломатией. Процесс принятия важных внешнеполитических решений имел узкоэлитарный характер и нередко проходил без оперы на выводы науки. Вследствие неверных идеологических концепций авторитарной практики во внешней политике СССР сложные и противоречивые процессы, протекавшие в мире в период предвоенного политического кризиса, воспринимались неадекватно и объективно не соответствовали коренным интересам Советского государства.
Не подлежит сомнению, что главными виновниками предвоенного политического кризиса, а затем и поджигателями мировой войны были Германия, Италия и Япония, которым содействовали их сателлиты. Однако немалая доля ответственности ложится и на правящие круги
Англии и Франции, которые в Мюнхене пошли на преступное попустительство Гитлеру, открывшее “зеленый свет” войне. Трудно уйти и от мысли, что в тот сложный момент советских руководителей также покинуло чувство реализма и выдержки. Они не могли не знать о глобальных планах Гитлера, жертвами которых неизбежно должны были стать и западные державы, и поэтому мюнхенскую политику со всеми ее пороками нельзя было расценивать как последнее слово их правительств. Это позволяет сказать, что наряду с политикой Англии и Франции сталинизм стал одной из основных причин, помешавших Советскому Союзу достигнуть соглашения с ними о совместных действиях против фашизма.
Сталин испытывал недоверие к политике Англии и Франции обострившееся после Мюнхена, когда эти страны небезуспешно стремились сделать все возможное, чтобы СССР оказался в международной изоляции, и свели практически на нет усилия советской дипломатии по созданию системы коллективной безопасности. Однако до мая 1939 г. он все же не терял надежды на сотрудничество с Лондоном и Парижем не возражал против реанимации системы коллективной безопасности, одновременно давая понять, что не исключена возможность улучшения отношений с Германией. В докладе на XVIII съезде ВКП (б) 10 марта 1939 г. Сталин заявил, что советская дипломатия будет проводить политику мира и укрепления деловых связей со всеми странами, соблюдая при этом осторожность и не давая провокаторам войны втянуть СССР в конфликт. Эти слова с озабоченностью были восприняты в столицах западных держав. В Берлине же их поняли как приглашение к диалогу