Особенно бурным было промышленное развитие России в последнее десятилетие XIX в. Численность рабочих промышленности возросла с 706 тыс. в 1865г. до 1432 тыс. в 1890 г. [43;с.80] и до 2098 тыс. в 1897 г. [48;с.276]. В условиях относительной перекачки рабочей силы из сельского хозяйства в промышленность, общая численность промышленных рабочих в 1887-1897 гг. ежегодно возрастала на 6 %, что было очень высоким показателем [49;с.331]. По темпам промышленного развития в 1890-1900 гг. Россия опережала все западноевропейские страны и делила первое место в мире с США. Однако она продолжала оставаться земледельческой страной, в которой национальный доход на душу населения был в 3 раза ниже, чем в Германии и в 1,5 раза ниже, чем в балканских странах [85;с.10]. В стране при общей численности населения 128 млн. чел. городское население составляло в 1897 г. лишь 12,8 % [52;с.210]. Феномен промышленного бума последнего десятилетия XIX в. разыгрывался на фоне злокачественного роста аграрного перенаселения. В политической и социально-экономической сферах режим Александра II,III и Николая II выполнял функции, аналогичные функциям западноевропейских абсолютных монархий, но направление его эволюции и конечная судьба определялись теми отличиями сельскохозяйственной динамики России от западноевропейских стран, о которых было сказано выше.
В рамках большого трехпольного цикла русской истории период от Михаила Романова да Екатерины II можно назвать периодом развития по восходящей линии, которому соответствует гравитационная деспотия. Период от Екатерины II до Александра II - пик, середина цикла, которому соответствует олигархическая диктатура, а период от Александра II до Николая II включительно - нисходящая фаза цикла, которой функционально соответствует абсолютная монархия.
Переход от гравитационной деспотии к олигархической диктатуре и далее к абсолютной монархии проходил под воздействием широкого распространения заимствуемой у Северо-Западной Европы сначала мануфактурной, а затем и индустриальной технологии, позволивших России преодолеть компенсационный барьер. При этом вся политическая надстройка подвергалась заметной вестернизации.
Олигархическая диктатура представляет собой такой результат эволюции гравитационной деспотии, при котором происходит размывание служебной функции меритократии в иерархической структуре власти, превращение меритократии из приводного ремня деспотии в господствующий класс классового общества. Если в структуре гравитационной деспотии функция собственности меритократии на средства производства неотделима от функции власти и проявляется через последнюю, то при олигархической диктатуре происходит обособление обеих этих функций, меритократия распадается на собственно бюрократический государственный аппарат и на аристократию, интересы которой он обслуживает.
Эта аристократия обладает земельной собственностью и крепостными крестьянами не в силу своего положения в иерархия власти, зависящего от личных заслуг перед деспотией, а в силу своего наследственного статуса. Набравшая силу аристократия уже не нуждается в деспоте с его опекой и регламентацией, она жаждет приватизировать принадлежащее деспотии имущество и само деспотическое государство. Фактически процесс превращения гравитационной деспотии в олигархическую диктатуру представляет собой приватизацию деспотического государства наследственной аристократией. В этих условиях попытки Петра III и Павла I восстановить гравитационную деспотию и вновь заменить аристократию меритократией, заканчиваются скорой смертью обоих царей от рук аристократов.
Однако в той же мере, в какой аристократии не нужен деспот, ей не нужна и республика с конституцией, при которой придется на волю отпустить крепостных, что и доказало выступление большей части дворянства на стороне Николая I в его конфликте с декабристами. В отличие от Западной Европы, где аристократия абсолютной монархии выросла из аристократии рыхлой децентрализованной феодальной структуры при постепенном отмирании крепостного права, в России старая феодальная аристократия была истреблена Иваном Грозным в период гравитационного коллапса XVI в. и заменена меритократией в условиях сильнейшей экспансии крепостничества. Новейшая русская аристократия конца XVIII - первой половины XIX вв. представляла собой продукт перерождения меритократии в условиях отмирания деспотии.
Типологически наиболее близкими России этого периода странами были латиноамериканские империи XIX в. с "открытой границей" и южные рабовладельческие штаты США. В дальнейшем по мере развития капитализма влияние наследственной аристократии угасает, после реформы 1861 г. она лишается своих крепостных. Абсолютная монархия Александра II-Николая II опирается уже в основном не на аристократию, а на приобретший значительную степень автономии от нее государственный аппарат.
В отличие от меритократии эпохи гравитационной деспотии госаппарат абсолютной монархии действует в интересах растущих капиталистических слоев общества, не делясь, однако, с ними своей монополией на власть. Своего пика влияние государственной бюрократии достигает в период правления Александра III, а затем, при Николае II происходит процесс дальнейшей вестернизации надстройки, разложения абсолютной монархии и роста влияния буржуазии.
Перенаселение в центральном и центрально-черноземном районах начало проявляться уже в первой половине XIX в. в условиях господства крепостного права. Оно выражалось в том, что под давлением роста плотности населения происходило наступление пашни на пастбище, т.е. перераспределение сельскохозяйственных угодий в пользу пашни за счет сокращения площади пастбищ и сенокосов. Например, если в Тамбовской губернии в конце XVIII в. на 100 десятин пашни приходилось 77,4 дес. сенокоса и пастбищ, то в конце 50-х годов XIX в. - всего 20,9 дес., а в Рязанской губернии - и того меньше- 16-17 дес. [18;с.31], тогда как оптимальным для трехполья является соотношение пастбища и пашни как 1:2 [19;с.57-58], т.е. 50 дес. пастбища на 100 дес. пашни.
Такой же процесс вытеснения пастбища пашней наблюдался и в Белоруссии [19;с.57-58]. Это приводило к подрыву возможностей содержания крупного рогатого скота и к сокращению его поголовья в расчете на душу населения и на единицу обрабатываемой площади из-за нехватки кормов. Так, в той же Тамбовской губернии количество крупного рогатого скота на 100 чел. земледельческого населения сократилось с 59,3 в 1806-1810 гг. до 20,9 голов в 1856-1860 гг. [18;с.45 ]. В целом по Европейской России в конце 50-х годов XIX в. на 100 чел. земледельческого населения приходилось всего 34,4 головы крупного рогатого скота, или в 3-4 раза меньше, чем в странах Западной Европы [18;с.46]. Нехватка скота, в свою очередь, означала нехватку удобрения и снижение урожайности, которое не могло быть компенсировано расширением обрабатываемой площади из-за аграрного перенаселения. Таким образом замыкался порочный круг в котором рост плотности населения приводил к снижению производства продукта земледелия на душу населения.
Еще более интенсивно данный процесс протекал во второй половине XIXв. С 1870 г. по 1900г. площадь сельскохозяйственных угодий в Европейский России увеличилась на 20,5 %, а площадь пашни - на 40,5 %, земледельческое население - на 56,0 %, а количество скота всего на 9,5 % [49;с.113]. В результате, в расчете на душу населения сократилась площадь пашни, еще более сократилась площадь сельскохозяйственных угодий (пашня + пастбище), и в еще большей степени сократилось поголовье скота. Средняя площадь надела в расчете на душу взрослого мужского крестьянского населения сократилась с 4,8 дес. в 1860-е годы до 3,5 дес. в 1880-е и до 2,6 дес. в 1900-е годы [44;с.92]. Если в 1877 г. менее 8 дес. на двор, или менее 3 дес. на душу взрослого мужского населения имели 28,6 % крестьянских хозяйств, то в 1905 г. - уже 50 % [44;с.117]. Количество лошадей в расчете на один крестьянский двор уменьшилось с 1,75 в 1882 г. до 1,5 в 1900-1905 гг. [1;с.151].
Деградация крестьянского хозяйства в перенаселенном центре страны несколько замедлялась и в какой-то степени компенсировалась внешней миграцией крестьянства и ростом производства на новых землях на юге европейской части страны и в Сибири. Однако неуклонный рост громадной массы аграрного перенаселения в центре принимал такие масштабы, что компенсировать его становилось уже невозможно. Положение мог спасти лишь переход к травопольной системе, но распашка пастбищ и сокращение поголовья скота на единицу пашни окончательно сделали его неосуществимым. В рамках полноценной травопольной системы для удобрения 1 га пашни требуется около 10 т. органического удобрения [86;с.256]. Таким образом на удобрение одной десятины необходимо 6 голов крупного рогатого скота, тогда как в большей части Европейской России было 1,2-1,3 головы на паровую десятину [18;с.47]. Для прокормления этого скота сеном необходимо не менее 1 дес. луга на голову, в то время как в Европейской России почти повсеместно 1дес. луга должна была кормить 2-3 головы скота [7;с.235]. В результате урожайность зерновых в России была в 2-3 раза ниже, чем в Англии и Германии, в 1,5-2 раза ниже, чем во Франции, в 1,2-1,5 раза ниже, чем в Италии и США.
Интересно проследить сельскохозяйственную динамику России конца XIX - начала XX в. в сравнении с Германией. Сельское население Германии, составлявшее в 1882 г. 42,5 % общей численности населения, к 1895 г. сократилось до 35,7 %, а к 1907 г. - до 28,7 %. При этом сокращался не только его удельный вес в общей численности населения, но с начала 90-х годов XIX в. и абсолютная численность: с 19 млн. 225 тыс. в 1882г. до 18 млн. 501 тыс. в 1895 г. и до 17 млн.681 тыс. в 1907 г. вследствие перекачки в промышленность [2;с.371-373].
В Англии и во Франции процесс абсолютного сокращения сельского населения начался еще раньше - в 1851 и 1876 гг. [77;с.169]. По иному обстояло дело в России. Здесь удельный вес сельского населения сократился с 87,8 % в 1885 г. до 84,7 % в 1914 г., а городского, соответственно, возрос до 15,3 % в 1914г. Однако абсолютная численность сельского населения непрерывно росла, увеличившись с 71 млн. 760 тыс. в 1885 г. до 81 млн. 394 тыс. в 1897 г. и до 103 млн. 183 тыс. в 1914 г. [2;с.371-373]. При этом свыше половины прироста сельского населения не вбиралось в промышленность и оставалось в деревне, обостряя тем самым аграрное перенаселение.