Подавляющее большинство общественно-политических сил позитивно оценивало индустриализацию пореформенной России. Достаточно объективную позицию в этом вопросе занимала и РСДРП. В 1899 г. В. И. Ленин опубликовал фундаментальный труд "Развитие капитализма в России" – аргументированную апологию успехов отечественной промышленности. Этой же линии вождь большевиков придерживался и в последующих публикациях: всячески развивал тезис о высоких темпах и уровне индустриализации, а следовательно, и капитализации Российской империи. "Если,– писал он,– сравнивать докапиталистическую эпоху в России с капиталистической.., то развитие общественного хозяйства при капитализме придется признать чрезвычайно быстрым" [8, с. 601]. Адекватная оценка Лениным промышленных успехов страны и его незамедлительная реакция на важнейшие производственно-технические достижения объяснялась партийными интересами большевиков и их чаяниями прихода к власти.
Чем полезна индустриализация и как можно на нее опереться в ниспровержении царизма и пролетарской революции?– вот главный политический пафос интеллектуальных усилий Ленина. В соответствии с разработанной им доктриной возникновения революционной ситуации, когда "верхи не могут, а низы не хотят жить по-старому", он не без основания полагал, что быстро развивающиеся в рамках индустриализации производительные силы, трансформирующие капиталистическую действительность в высшую стадию – империализм, приходят в противоречие с производственными отношениями, формируется критическая масса недовольного пролетариата, стимулирующая развитие революционного процесса, и все это в конечном счете заканчивается приходом к власти рабочего класса и его авангарда – партии большевиков. Таким образом, можно утверждать, что заинтересованное отношение В. И. Ленина к индустриализации Российской империи обуславливалось прежде всего партийно-политическими интересами и властными амбициями.
Приход к власти большевиков в октябре 1917 г. объясняется не пролетаризацией России, в которой общее число рабочих составляло на 1913 г. лишь 14,6% населения [3, с. 18], а стечением ряда крайне неблагоприятных для политического режима империи обстоятельств: 1. развязыванием капиталистическим миром первой мировой войны; 2. безынициативностью, инертностью и коррумпированностью высшей власти; 3. неспособностью Государственной думы проводить консолидированную внешнюю и внутреннюю политику; 4. отсутствием общественного согласия и подорванностью национальных основ духовности и жизнеустройства; 5. хорошо организованными дестабилизирующими ситуацию действиями радикально-революционных объединений, в том числе и финансируемых кайзеровской Германией большевиков; 6. материальной поддержкой западными банкирами Я. Шиффом, Ротшильдами, Варбургами и др. антигосударственных сил внутри России. Тяжелая для российской государственности ситуация была использована большевиками профессионально и в высшей степени результативно. Великолепное чувство исторического момента – знаменитое ленинское "Завтра будет поздно" – позволило им менее чем за сутки абсолютно бескровно взять в руки власть и стать хозяевами и Зимнего и Смольного. Но это была не революция рабочего класса, а переворот фанатически жаждавшей власти группы интеллектуалов, увлекших за собой зажигательной революционной риторикой балтийских матросов и солдат петроградского гарнизона.
С установлением советской власти ленинский объективизм в отношении индустриализации вытесняется одним из главных пропагандистских обрамлений идеологической работы партии – тезисом об "отсталости и нищете крестьянско-патриархальной России". Агитационный штамп вышлифовывался и совершенствовался в течение нескольких десятилетий как доказательство прогрессивности советского строя. Тем самым партийное руководство страны, само того не желая, постоянно в опосредованной форме проводило идею преждевременности октябрьских событий 1917 г.: в отстало-патриархальной стране не может быть хорошо организованного и многочисленного рабочего класса, а, следовательно, нет социальной среды и предпосылок для пролетарской революции*.
Концепция исторического забегания в будущее, преждевременность советской власти, возникшей не в результате исторического процесса объективного развития, а установленной путем революционного экстремизма, всегда активно разрабатывалась западными советологами. В начале девяностых годов XX столетия она становится предметом анализа и отечественных ученых. Так, известный специалист в области социальной истории А. П. Бутенко утверждает, что "одной из главных отличительных черт XX века, которая лучше всего объясняет события столетия, логику и смысл их развития, было огромное историческое забегание – забегание в будущее, начатое в 1917 году в послеоктябрьской России" [9]. Принять данную точку зрения – значит признать, что октябрьское и послеоктябрьское опережение "кремлевскими мечтателями" объективного хода истории стало причиной огромных трудностей и потрясений, пережитых страной и народом. Это полностью относится и к индустриализации, которая капиталистической интервенцией против Советской республики и братоубийственной гражданской войной была ввергнута в состояние полной стагнации.
Промышленное производство за период 1918–1921 гг. сократилось в четыре раза. Падение объема валовой продукции в ежегодном процентном выражении выглядит следующим образом: в 1917 г. объем составил 77 % от уровня 1913 г., в 1918 г. – 35 %, в 1919 г. – 26 % и в 1920 г. – лишь 18 %. В 1920 г. выплавка чугуна составила 2,4 % от уровня 1913 г., добыча руды – 1,7 %, выплавка меди – 0 %, азотной кислоты было получено 4,4 %, производство паровозов – 14,8 %, вагонов – 4,2 %, плугов – 13,3 %, сахара – 6,7 %, хлопчатобумажной пряжи – 5,1 %. За три года войны и внутренней смуты было разрушено около 4 тысяч мостов. В целом события 1918–1921 гг. нанесли стране несравнимо больший урон, чем Первая мировая война [10, с. 25].
Четырехлетнее военно-революционное лихолетье повергло страну в состояние хаоса и полной стагнации, в состояние, которое можно определить лишь как системную хозяйственно-экономическую катастрофу. Революционный эксперимент с Россией загнал ее в историческую ловушку: внутри страны – полная разруха, снаружи – враждебное капиталистическое окружение, назад в прошлое пути нет, поскольку нет прошлого, выход один – пробираться вперед сквозь тернии, полные неизвестности, и естественно, что вся тяжесть грядущего похода ложилась на плечи многострадального народа, того самого народа, которого четыре года назад никто не спросил, а хочет ли он того, что уже случилось и что его ждет впереди.
Ситуация, в которой оказались и страна, и ее лидеры, представляла собой реальную и большую угрозу. Исходившая от капиталистических государств потенциальная опасность не являлась мифом, плодом больного воображения, жупелом для непосвященных. Поведение новой советской власти и внутри страны, и на международной арене (чего стоят лишь ее отказы от соблюдения финансовых договорных обязательств царской России!) позволило иностранным державам сформировать достаточно цельное и ясное представление о советском руководстве. Западная дипломатия не питала иллюзий в отношении устремленности государства рабочих и крестьян к мировой революции и экспансии им "классовой солидарности" с пролетариатом крупнейших капиталистических стран.
Знаковой идеологической доктриной молодого советского руководства являлась постоянно озвучиваемая им концепция мировой революции. Ее разработчик и проводник Л. Д. Троцкий полагал, что только с помощью "перманентной революции" можно добиться устойчивого поступательного движения. Иначе – крах, одним не вытянуть затеянного. Однако уже к 1924 г. волюнтаристичность идеи "всемирного революционного костра" начала становиться все более очевидной, а рабочие и коммунистические партии как реальный в понимании Кремля фактор его поддержки и буферная сила между старым и новым миром оказались слабыми, мало что могущими реально сделать в пользу "русских собратьев по классу" объединениями. Как правило, они сами ждали помощи.
Произведенная идеологическая рокировка в пользу построения социализма в одной отдельно взятой стране, что политически было закреплено на XIV конференции РКП(б), состоявшейся в апреле 1925 г., лишь усиливала чувство уязвимости и незащищенности. Следствием этого было постоянное "разогревание" тезиса о капиталистической угрозе, являвшееся достаточно результативным средством поддержания в стране, прежде всего среди молодежи, состояния мобилизационной готовности.
Оказавшись один на один со всеми опасностями, как и всегда в таких случаях, руководство Советской республики обращает свой взор к единственной реальной опоре – Красной Армии. Концепция взаимоотношения власти и главной военной силы была лаконично и четко сформулирована В. И. Лениным на XI съезде партии: "Мы действительно должны быть начеку, и в пользу Красной Армии мы должны идти на известные тяжелые жертвы… Перед нами весь мир буржуазии, которая ищет только формы, чтобы нас задушить" [11, с. 112]. В дальнейшем тезис о капиталистической опасности стал важнейшим обоснованием многих крупных внутри- и внешнеполитических акций, предпринятых руководством Советского Союза.
Высказанная Лениным мысль о жертвах в пользу Красной Армии обернулась для военных вполне реальными мерами по улучшению условий их службы и быта. Внимание к содержанию армии и флота проявлялось и прежде, начиная с 1918 г. Удовлетворение их потребностей было для государства приоритетной задачей. О том, какое внимание уделялось снабжению Красной Армии, свидетельствуют следующие цифры. В соответствии с планом государственного распределения товаров и продуктов на 1920 г., тяжелейший среди всего лихолетья, Красной Армии было выделено: муки 25 % от общего количества, которым располагало государство, фуражного зерна, жиров, мыла и хлопчатобумажных тканей – 40 %, крупы – 50 %, мяса, рыбы и сахара – 60 %, мужской обуви – 90 %, табака – 100 % [10, с. 25]. При этом снабжение городов и особенно деревень промышленными товарами в ряде случаев упало до нуля.