Один день Ивана Денисовича. Солженицин А.И.
“В пять часов, как всегда, пробило подъем”. Но барак не шли открывать. Шухов никогда не просыпал подъем. До развода было полтора часа личного времени, и его можно было использовать, чтобы подработать: сшить кому-нибудь чехол на рукавички, богатому бригаднику подать сухие валенки в постель, чтобы он не топал за ними босиком, кому-то услужить, подмести или поднести что-нибудь, можно пойти в столовую и собрать грязные миски в посудомойку — за это накормят. Но там охотников много; а главное, если в миске что-нибудь осталось, не удержишься и начнешь лизать. А Шухов хорошо помнил наказ бригадира Куземина — старого лагерного волка, сидящего с 1943 года уже двенадцать лет, что здесь закон — тайга. “Но люди и здесь живут. В лагере вот кто подыхает: кто миски лижет, кто на санчасть надеется да кто к куму ходит стучать”. Но сегодня Шухов не встал сразу. С вечера ему нездоровилось, за ночь он так и не угрелся. Жалел, что утро уже наступило. Барак огромный, окна обледенели, снутри лед в два пальца толщиной, на потолке бахрома инея.
Утром определенная жизнь: дневальные выносят восьмиведерную парашу, кидают связку сухих валенок. Помбригадира пошел на хлеборезку, а бригадир в штабной барак за нарядами на работу. Все это слышит Шухов, лежащий накрывшись одеялом, бушлатом и телогрейкой.
К нарядчикам не просто каждый день ходить. Их бригаду хотят со строительства мастерских послать на “соцгородок”. А это снежное поле. Вначале нужно выкопать ямы для столбов, на них натянуть колючую проволоку, чтобы не разбежались зэки, а потом уже начать строительство городка. А на холоде огня не развести: нечем топить. Вот и идет бригадир за лучшей работой, да не с пустыми руками, а с полкило сала или даже с килограммом. Шухов думает, а не сходить ли в санчасть, не попытать ли счастья. Он прислушивается к своему состоянию: уж лучше бы затрясло как следует или прошло, а то ни болен, ни здоров. Пришедшие с улицы сообщают, что мороз не менее тридцати градусов. К лежащему Шухову подошел дежурный и сделал замечание: “Щ-854. — Трое суток кондея с выводом!” Шухов жалобно спросил: “За что?” Тут же стали шевелиться остальные, еще не вставшие, чтобы не попасть в карцер за нарушение режима. Шухову обидно, что всегда он вставал первым, а тут... Но отпроситься у Татарина нельзя, это Шухов знает. Он быстро одевается и выходит за Татарином. Никто не заступился за одно-бригадника. Бригадир мог бы сказать слово, но его уже не было. В штабном бараке выяснилось, что никакого карцера Шухову не будет, а просто надо помыть пол в надзирательской. Для этого был специальный зэк, не ходивший на зону, но с некоторых пор он посчитал, что мыть пол для простых надзирателей ему “как бы низко”. Поэтому дергали мыть полы из работяг. Шухов пошел к колодцу за водой, там он увидел, что бригадиры смотрят температуру. Мороз был 27,5. Все ругают неисправный градусник. В помещении Шухов разулся, чтобы не мочить валенки, и щедро налил воду под валенки надзирателей. Те стали ругаться, что он не знает, как мыть полы. Ему сказали, чтобы он лишь чуть-чуть протер и шел отсюда. Шухов бойко управился, он хорошо усвоил: “Работа — она как палка, конца в ней два: для людей делаешь — качество дай, для начальников делаешь — дай показуху”. А иначе б давно все передохли. Шухов бросил за печку невыжатую тряпку, 'вылил воду на дорожку, где ходило начальство, и двинул в столовую. Удивительно, но очереди не было. В столовой холодно, поэтому все сидят в шапках. Едят не спеша, выплевывая кости на стол, когда их наберется куча, сметают на пол. А сразу плевать на пол считается почему-то неаккуратно.
Однобригадник Фетюков берег завтрак Шухова. Иван Денисович снял шапку с бритой головы — не мог он есть в шапке. Стал медленно есть остывшую баланду. Самое сытое время лагернику — июнь: всякий овощ кончается, и заменяют крупой. А июль самый голодный — крапиву в котел секут. Шухов не заходил в барак, поэтому не получил пайку хлеба, ел без него. После завтрака пошел в санчасть, но потом вспомнил, что надо купить у Длинного латыша два стакана самосада, завтра уже никакого самосада не будет, поэтому Шухов затрусил в санчасть, скорее решить дело. Фельдшер сказал Ивану Денисовичу, что тот пришел поздно, но все же дал градусник. Температура была 37,2. Фельдшер сказал, что если бы было тридцать восемь, он бы мог освободить, а теперь нет.
Шухов вбежал в барак, помбригадира дал ему пайку хлеба с холмиком сахара, а тут уже выгнали на проверку.
Сто четвертая бригада, в которой состоял Шухов, опять пошла в свою колонну, видать, бригадир отнес сало. А на строительство “городка” пошли победней да поглупей кто, ну и люто там будет в чистом поле при двадцати семи градусном морозе. Бригада уже ждала шмона1, и Шухов пристроился около курившего сигарету Цезаря, тот, не докурив, дал ее Ивану Денисовичу. Утром шмон легкий. Лишь бы не несли с собой килограмма три продуктов на побег, вот вечером — другое дело. Ищут ножи, всякие запрещенные вещи. Холод вошел под одежду, теперь его не выгонишь. Тщательно считают выходящих. Не дай Бог ошибиться, свою голову положишь. Поэтому надзиратели считают тщательно.
Шухов надел на лицо тряпочку — ветер был встречный. Спустил козырек шапки, поднял воротник бушлата. Одни глаза остались открытыми. Напоследок прочитали порядок движения, и колонна тронулась. Из-за того, что ел без хлеба и все холодное, не чувствовал себя сытым. Иван Денисович, чтобы отвлечься, стал думать, как будет писать домой письмо. Наступил новый, 1951 год, и Шухов имел право написать письмо домой, только что в нем напишешь, в этом письме.
Из дому Шухов ушел 23 июня 1941 года. Сейчас мало что связывало его с домашними, больше было о чем поговорить с Кильдигсом, с латышом. Да и из дома писали одно и то же: председателя колхоза сменили, колхоз укрупнили, нормы увеличили, огороды урезали до пятнадцати соток. Еще жена писала, что после войны ни девки, ни парни в колхоз не вернулись, на заводы да фабрики поустраивались. Мужиков с войны едва половина вернулась, но и те не идут в колхоз, на стороне работают. “Тянут же колхоз те бабы, каких еще с тридцатого года загнали, а как они свалятся — и колхоз сдохнет”. Мужики же работают красителями ковров, на любой простыне намалюют за час картину. Жена надеется, что Шухов вернется и тоже “красителем” станет. И они тоже поднимутся из нищеты. Все красители себе новые дома поставили за двадцать пять тысяч под железными крышами. Хоть сидеть Шухову еще около года, но разбередили его эти ковры. Жена сообщает, что рисовать легче легкого — “наложил трафаретку и мажь кистью. Да ковры трех сортов: “Тройка” — в упряжи красивой тройка везет офицера гусарского, второй ковер — “Олень”, а третий — под персидский. Но за эти ковры свободно пятьдесят рублей получают, т. к. настоящие стоят тысячи”.
Из рассказов вольных шоферов и экскаваторщиков знает Шухов, что прямую дорогу загородили, но люди не теряются: в обход идут и тем живы. В обход и Шухов бы пошел, чтобы не отставать от односельчан. Но, по душе, не хочется Ивану Денисовичу за ковры браться. О воле он пока не мечтает: пустят ли вообще на волю ту, может, еще десятку дадут ни за что.
Шухов огляделся и наткнулся взглядом на бригадира. Он крепкий, сильный. Сидит уже второй срок. “Бригадир в лагере — это все: хороший бригадир тебе жизнь вторую даст, плохой бригадир в деревянный бушлат загонит”. Зашли в зону, и, пока бригадиры получают работу, бригада приткнулась в тепле и “запасается” им на день. У Шухова теперь ломит не только спина, но и ноги. Он достал полпайки хлеба и стал медленно жевать, иначе не дотянешь до обеда — пять часов. Есть научился Шухов только в лагере, за восемь лет стал получать удовольствие от того, что долго жевал и мял языком во рту тяжелый сырой хлеб. Рядом сидит кавторанг Буйновский. Он со всеми говорит начальственным тоном — привык на флоте командовать. Если не утихнет, лагерь его сломает. Сенька Клевшин — глухой. Сидел в немецких лагерях, даже в Бу-хенвальде смерть обманул. Теперь отбывает срок тихо. Два эстонца, как братья родные, никогда не расстаются. Все делят пополам, хотя познакомились лишь в лагере. Латыш Кильдикс горюет, что буранов всю зиму нет. Тогда не то что на работу, из барака боятся людей выпустить, до столовой только по веревке дойдешь, иначе заблудишься. В буран не работают, но потом отрабатывают в выходные, и все равно люди ждут бурана.
Пришел бригадир и разослал всех по работам: кому цемент, кому воду и песок носить, кому снег чистить и печь топить в не достроенной с осени ТЭЦ. Остались мастера Шухов да латыш. Бригадир сказал, что надо чем-то окна забить, иначе померзнут они в машинном зале, как собаки. Латыш вспомнил, что видел около сборных домков огромный рулон толя. Им и решили забить окна. Зовут Кильдигса Ян, но Шухов называет его Ваня. Прежде чем идти за толем, Шухов достал из заначки мастерок. По правилу надо инструменты вечером сдавать, а утром получать, но Шухов изловчился и теперь при личном мастерке.
Нести толь плашмя нельзя — отнимут. Поэтому стиснули между собой и дошли до ТЭЦ тесно прижавшись. Руки только закостенели в худых рукавицах. Толь уже окна вдвое, поэтому нужны планки, а где их брать — отломали перила, теперь надо ходить не зевать, чтобы не свалиться, а другого выхода нет. Окна надо утеплить. Чтобы зэки работали без понукания, они сбиты в бригады. Кормят по работе, поэтому тут не похалтуришь. “Ты не работаешь, гад, а я из-за тебя голодным сидеть буду? Ну, вкалывай...” А если мороз, как сейчас, тем более не рассидишься. Если через два часа обогрелки не сделают, все перемерзнут насмерть. Ни о чем Шухов сейчас не думает, а только о том, как бы трубы соединить и вывести, чтобы не дымили. Бригадир пошел процентовку закрывать, от этих процентов много зависит: лишних двести грамм зэкам, премии надзирателям и начальству, тысячи лагерю от строительства…
Стали окна забивать, печь затопили, народ к теплу потянулся, но помбригадира их разогнал делать растворные ящики. Латыш подначивал Ивана Денисовича концом срока. Шухову было приятно, что он заканчивает отсидку, но ему не верилось, что его выпустят. Неужели своими ногами на волю потопаешь? “Считается по делу, что Шухов за измену родине сел. И показания он дал, что-таки да, он сдался в плен, желая изменить родине, а вернулся из плена потому, что выполнял задание немецкой разведки”. Но какое задание — ни Шухов, ни следователь придумать не могли. Так и осталось — просто “задание”. На допросах в контрразведке били Шухова много. И он рассчитал, что если не подпишет эту напраслину, то ему останется одно — “деревянный бушлат”. А на самом деле было так: в феврале сорок второго года на Северо-Западном окружили их армию, есть было нечего, уже даже копыта лошадиные стругали. Стрелять было нечем. Немцы их по лесам ловили и брали. Шухов и побыл-то в плену два дня, а потом убежал, да не один, а впятером. Трое погибли в скитаниях. А двое дошли, и если бы были умнее, то не упомянули бы о двух днях плена, а они обрадовались, что из немецкого плена убежали. Их сразу, как фашистских агентов, за решетку.