Без особой организации сотни формировались по хуторам и вступали в бой, никак не связанные между собой. Затем, когда восстание разлилось по всей Области Войска Донского, была сформирована структура власти. Вопрос этот мало волновал боевых казаков: они сохранили советы, окружной исполком, даже оставили некогда ругательное слово "товарищ" старая форма обрела "новое содержание". Был выдвинут лозунг: "За Советскую власть, по против коммуны, расстрелов и грабежей". Расстрелов действительно не было, расправлялись с коммунистами и им сочувствующими иначе. Не вспомнит история более страшных и жестоких расправ. Так, командира карательного отряда Лихачева, захваченного в плен отрядом Григория, по дороге в Вешенскую конвоиры-казаки изрубили шашками, сначала долго издеваясь над большим, красивым телом (выкололи ему глаза, четвертовали, отрубили нос, уши). Мишку Кошевого однохуторяне чуть не закололи вилами, как дикого зверя, и вынужден он был бежать под прикрытием ночи, как когда-то бежал из Татарского Григорий. В плен не брали ни с той, ни с другой стороны: казаки от все возрастающей ненависти и осознания собственного бессилия, красные с целью полнейшего разгрома казачьего бунта, без возможного повторения. Погиб от рук Мишки Кошевого Петр Мелехов, сдавшийся на милость победивших его красноармейцев. Участвовали в том бою все жители хутора Татарского (старики, женщины, дети). Дарье даже удалось выстрелить из мужниной винтовки. Все они стали свидетелями гибели своих братьев, отцов и мужей. Не проходит для казаков такое бесследно. И вот уже они, умело настроенные гонцами повстанческого правительства, вершили суд на группой арестованных коммунистов, среди которых был и Иван Алексеевич Котляров. Красноармейцев пропустили через хутора, как в старину через строй пропускали солдат, добили их в хуторе Татарском. Началось с убийства Котлярова: из-битый до полусмерти, он долго искал в толпе хуторян знакомое лицо, чтобы попросить увести жену и сына, увидел лицо Дарьи Мелеховой, выдвинулся к ней. Тут-то все и произошло: кто-то вложил в руки женщины винтовку. Разгорячась от всеобщего, на нее обращенного внимания, от бабьего неуемного тщеславия, подняла она винтовку и выстрелила в упор. Хрипящего в предсмертной агонии Котлярова добил вахмистр-конвоир. Григорий, до которого дошло известие о сдаче Сердобского полка, заспешил на спасение своих соседей Кошевого и Ивана Алексеевича. Он знал, что они были свидетелями смерти брата, хотел уберечь их от смерти, а заодно и выяснить, кто же убил Петра. В Татарский он опоздал. Дома его встретила перепуганная Дуняша, она и рассказала ему о гибели Котлярова от руки Дарьи. Ильинична ушла из дома, не желая оставаться рядом с женщиной-убийцей, а сама сноха лежала пьяная на полу, спала. Желание убить захлестнуло Григория, от отвращения он пихнул ее ногой и уехал с хутора, даже не повидавшись с матерью. Мелехов тяжело переживал смерть брата, не ожидал он, что придется вот так рано навсегда им распрощаться. По щеке мертвого уже Петра вдруг скатилась слеза, вздрогнул Григорий, но потом догадался, что это растаял в теплом курене снег. С этого момента Григорий Мелехов, получивший повышение по службе (он уже командовал целой дивизией то есть занимал генеральскую должность), не знал удержу в бою. В любой схватке, начиная с момента, когда вскакивал он на копя, Григорий преображался, сознание, ум отключались, выступало какое-то интуитивно-звериное чувство оно и руководило боем до конца. Григорий часто сам вел своих казаков в атаку, по примеру красных командиров не прятался за спины своих подчиненных, но с каждым боем вес меньше жизненной силы оставалось в его сгорбленной исхудавшей фигуре. Как-то, вызванный в Вешенскую на совещание к двадцативосьмилетнему командующему Кудннову, встретил он холеного подполковника Георгидзе, помогающего молодому боевому офицеру Кудинову в составлении тактических маневров армии. Тут и закралось в душу Григория сомнение, начал он понимать, чьими руками было затеяно это предательское для простых казаков восстание в тылу красных. Казакам было ведь одинаково не по пути как с большевиками, стремившимися уравнять их с безземельными мужиками и рабочими, так и с белыми офицерами, развязывающими войны лишь с целью собственного обогащения. И теперь твердо понял Григорий, что оказалось казачество между двух жерновов с одной стороны красные, которые никогда не простят этого бунта, а с другой расплата от белогвардейцев, которые никогда не забудут оставленного большевикам фронта и жизни хуторов под Советской властью. И нет у казака выбора. Осознавая постепенно все это, запил Григорий. За четыре дня непрерывных гульбищ он заметно осунулся, обрюзг, в глазах начал просвечивать огонек бессмысленной жестокости. Предложил ему как-то Прохор Зыков (всегдашний устроитель Григорьевых гуляний) отправиться повеселиться к молодой красивой казачке. Здесь друзья вывели Мелехова на откровенный разговор, уговаривая одурманенного самогоном Григория решиться на переворот (не устраивало казаков снова отдаться во власть золотопогонников, к чему привел в конце концов их нерешительный Кудннов). Григорий разговор пресек, так как научился понижать больше, чем простой необразованный казак: сейчас недопустимы никакие разногласия в рядах повстанцев сомнут как нечего делать. И продолжал воевать, все больше зверея от собственного бессилия что-либо изменить. В одном бою под Климовскон рванул Григорий в обычном своем бессознательном состоянии на беспрерывно строчащие красноармейские пулеметы. В какое-то мгновение почувствовал, что сотня его не поддержала, что несется он в бон совершенно один. Но остановиться же было уже никакой возможности. И, жестоко изрубив четырех матросов, бросился вдогон за пятым, да перехватили Мелехова подоспевшие казаки: за углом бил вовсю другой пулемет, а чудо может не повториться. Григорий бился в истерике, жалел, что не всех дорубил; вдруг упал с коня и, рыдая, стал кататься по земле и умолять убить его. Даже гибель брата и многих друзей не смогла развить в Григории топ сознательной жестокости, которой гордились другие казаки. Не мог он так же холодно перерубать безоружных пленных, как делал это однорукий Шамиль (осматривая свою "работу" с другими казаками, повторял: "Из трех шестерых сделал"). По-прежнему отсылал взятых в плен в штаб, раз попытался расправиться, да и то какал-то вдруг всколыхнувшаяся жалость заставила отменить собственное приказание. Мучился Григорий от этого двойственного чувства все больше и, до конца выжатый войной, заболел, выпросил отпуск и уехал в хутор. Перед отъездом успел Мелехов совершить еще один странный поступок: услышав о беспрерывно продолжающихся арестах в Вешенской семей ушедших с красноармейцами казаков, ворвался в тюрьму и, угрожая оружием, распустил всех напуганных женщин, стариков и детей, справедливо полагая, что не с ними сейчас воюют его товарищи.