Но ведь это и есть общая для всей буржуазной интеллигенции того времени идея о замене реальной революционной борьбы религиозным самоусовершенствованием и религиозным «воспитанием» народа. Чрезвычайно характерно поэтому, что год спустя (1909) то же самое утверждал Струве в «Вехах». «Марксистская проповедь, — писал здесь Струве, — превращалась в исторической действительности в разнуздание и деморализацию». Следует поэтому идти совсем другим путем — путем «религиозного радикализма, который апеллирует к внутреннему существу человека... Пусть воспитание совершается путем непосредственного общения человека с богом».
Только такой путь приведет, по Струве, русскую интеллигенцию к «истине», которая заключается в том, что, наконец, «кончится господство политики над всей прочей духовной жизнью и в основу самой политики ляжет идея не внешнего устроения общественной жизни, а внутреннего совершенствования человека».
Драма Гиппиус, Мережковского, Философова интересна еще в другом отношении: в ней отчетливо раскрывается мотив «страха» в его функции устрашения читателя безрелигиозным бытием. Символисты как бы настойчиво, постоянно доказывают: смотрите, к чему приводит материалистическое мировоззрение! Антихристов мир, мир революционной классовой борьбы — все это безумие, наваждение лжи, ужас. Выход из этого ужаса — в религии, в уходе в «иномирное», в христианской вселюбви, в мечте и «мигах», прорывающих «тюрьму» страшного феноменального бытия и т. д.
В пьесе «Маков цвет» и показано, что даже субъективно честные социал-демократы ведут к «наваждению и надрыву», когда «страшно, страшно жить» и когда все делаются «темными»: «Соня темная и ты (Борис.—И. М.) темный... страшно».
Происходит же это потому, что попрана христианская заповедь вселюбви и «никто никого не любит; это самое страшное - то и есть».
Уже из сказанного видно, как настойчиво использовали символисты мотивы «страха» для устрашения людей материалистическим миром в целях утверждения религии, мистики, мечты. И, может быть, наиболее сжато и предельно отчетливо дана эта концепция в стихотворении 3. Гиппиус «Все кругом». Находя бесконечное количество определений для «страхов» и «ужаса» окружающей жизни, — «страшная, грязная, низкая, стыдная, рабская, хамская, черная, гнойная, ложная...»,— 3. Гиппиус, как и все символисты, указывает на путь спасения от этого мира все в той же религиозной вере, которая «снимает» все страхи:
Но жалоб не надо: что радости в плаче?
Мы знаем, мы знаем: все будет иначе.
И так же, как Иванов объяснял, что «страхи» «Петербурга» Белого это лишь обличение мира, «утратившего бога», и «знамение» воскресения России во Христе, — точно так же трактует Мережковский стихотворение «Все кругом».
Дается это в статье Мережковского «Ночью о солнце». Оказывается, что творчество 3. Гиппиус это и есть «солнце» в «ночи» окружающей жизни. Ссылаясь на волну самоубийств, охвативших Россию в период реакции, Мережковский объявляет, что все это — «чума», которая вызвана «кровавым, пыльным вихрем» революции 1905 года. А вот 3. Гиппиус, преодолевая эту «чуму», преодолевая и свой собственный ранний декадентский индивидуализм, перешла к «общественности, зрячей религиозным зрением». «Кем не владеет бог — владеет Рок», — сочувственно цитирует Мережковский поэтессу. Стихи же «Все кругом» именно утверждают, по Мережковскому, исход из «чумы» в спасительной религии: это спасение от «Рока» в «боге». Ибо Гиппиус — «положительно религиозна», а это означает «борьбу с необходимостью во имя чуда, во имя иного порядка». Гарантией же победы является сама религиозная вера. «Только бы вера была, и сила будет, солнце встанет»,— уверенно заключает свою статью Мережковский.
Что можно сказать в итоге? Эстетика русских символистов с самого начала и до последнего их коллективного выступления в защиту угасавшего уже течения была утверждением искусства как особой формы познания бытия: внеразумного, религиозно-мистического постижения «ноумена». Отсюда и то понимание символа, которое лежит в основе этого течения: через «соответствия» с реальным миром — обнаруживание в нем ирреального «божественного» начала.
По социальной своей сущности русский символизм всегда был активной формой борьбы с революцией, демократией, материализмом, а заодно — с реализмом. Поэтому все их «мечты», «миги», все вообще формы ухода в «иномирное» вовсе не означали «пассивного» отношения к современности, а были своеобразной формой той же активной борьбы с материалистическим мировоззрением.
Определение символизма как выражения только «пессимизма», «философии страха» и т. п.— слишком однолинейно. При несомненной и естественной противоречивости всех символистов, обусловленной в конечном счете отсутствием объективной основы для их фантасмагорий, у них был все же свой «оптимизм» и была постоянная убежденность в том, что они — «вершина» человеческой культуры и что именно им принадлежит будущее.
В борьбе двух культур того времени русский символизм был одним из проявлений буржуазной культуры. Он был предвозвестником веховских идей и позже сомкнулся с ними.