Крестьянский быт в поэме "Moretum"
Ошеров С.А.
Обычно Вергилию приписывают поэму "Moretum" ("Завтрак"), текст которой служит нам материалом для анализа.
Завтрак
Десять зимних часов уже долгая ночь отсчитала,
Песнею звонкой рассвет возвестил караульщик крылатый,
В это время Симил, пахатель малого поля,
С брюхом голодным на весь остаться день опасаясь,
Тело с трудом оторвал от убогой, низкой постели,
Начал неверной рукой в темноте расслабляющей шарить,
Чтобы очаг отыскать. Вот его он находит, ударясь:
Хоть прогорели дрова, но дымок еще струйкой тянулся
И под сизой золой таился жар темно-алый.
10 К тлеющим лампу углям Симил, наклонившись, подносит,
Вытянув прежде иглой фитиля подсохшего паклю,
Частым дыханьем огонь в очаге оживляет уснувший.
Пламя фитиль подхватил, и, окрепнув, огонь появился:
От ветерка огонек Симил рукой заслоняет
И не вслепую уже отпирает дверь в кладовую,
Где на земле зерно невысокою кучкой лежало.
Столько оттуда Симил берет, сколько мера вмещает
(Дважды восемь в нее и больше фунтов входило).
К мельнице он оттуда пошел, на тонкую доску, [115]
20 Что прикрепил он к стене для этой нужды нарочно,
Верный поставил свой светильник, сбросил одежду
С плеч и мохнатой козы подвязал у пояса шкуру.
Щеткой хвоста жернова обметает он и ячею
И начинает молоть, меж руками труд разделивши:
Левая сыплет зерно, а правая делает дело –
Вертит жернов она, обращаясь усердно по кругу.
Льется Церерин помол, камней движеньем раздроблен,
Левая часто сестре усталой приходит на помощь,
Трудится в очередь с ней. А Симил то песню простую
30 В голос поет, облегчая свой труд деревенским напевом,
То Скибалу зовет, что одна сторожила усадьбу.
Все обличье рабы выдавало в ней африканку:
Темная кожа, волос завитки и толстые губы,
Впалый живот, и плеч ширина, и висячие груди,
И при широкой стопе не в меру тонкие бедра.
Ей-то, дозвавшись, велит хозяин топлива бросить
Больше в очаг и согреть на огне холодную воду.
Только лишь мельничный труд был окончен в должное время,
Горстью Симил кладет муку сыпучую в сито
40 И начинает трясти. Наверху весь сор остается,
Вниз оседает мука, сквозь узкие льется ячейки
Чистый Церерин помол. Его на гладкую доску
Ссыпав кучкой, Симил наливает теплую воду.
Чтобы, смешалась мука с добавляемой влагой, он месит
Твердые теста комки, постепенно водой их смягчая,
Соль подсыпает порой, а потом готовое тесто
Вверх поднимает, и в круг широкий ладонями плющит,
И намечает на нем продольные равные ломти.
После несет к очагу, где Скибала расчистила место,
50 Глиняной миской поверх накрывает и жар насыпает.
Тою порой как Вулкан и Веста делают дело,
Времени даром Симил не теряет, в праздности сидя:
Ищет припасов других, чтоб к Церерину дару в прибавку
Блюдо состряпать (ведь хлеб без закуски в горло не лезет)
Близ очага у него не висели на крючьях для мяса
Окорока или туша свиньи, прокопченная с солью:
Сыра только кружок, посередке проткнут тростинкой,
Был повешен на них и пучок укропа засохший.
Так что припасов других себе ищет герой прозорливый.
60 Был при лачуге его огород, плетнем обнесенный
Из тростника и лозы, вторично пущенной в дело.
Мал был участок, но трав и кореньев росло там немало.
[116] Все, в чем бывает нужда бедняку, он давал в изобилье,
У бедняка и богач мог порою многим разжиться.
Не для роскошеств ему, для забот лишь был огородик.
Ежели праздничный день иль ненастье держали Симила
Дома, ежели вдруг прерывалась работа за плугом,
Труд отдавал он тогда огороду. Умел он растенья
Все рассадить, и земле семена таинственной вверить,
70 И покорять ручейки соседние должной заботой.
Всякая зелень здесь есть: и свекла с пышной ботвою,
И плодовитый щавель, девясил, и поповник, и мальвы,
Есть и порей – такой, что обязан репке названьем,
Есть и приятный латук – от яств изысканных отдых,
Плети ползут огурцов и растет заостренная редька,
Тыквы лежат тяжело, на толстый живот привалившись.
Не для хозяина, нет, – ибо кто воздержней Симила? –
А для других этот рос урожай: ведь каждый девятый
День за плечами носил на продажу он овощи в город.
80 И возвращался домой налегке, но с тяжелой мошною,
Редко когда захватив с мясного торга товару.
Грядка, где лук и зеленый порей утолит его голод,
Горький крес, который куснуть невозможно, не морщась,
Или гулявник, чей сок Венеру вялую будит.
Мысля, что выбрать сейчас, в огород выходит хозяин,
Первым делом, вокруг подкопавши пальцами землю,
Вырвал он чеснока четыре плотных головки,
Вслед сельдерея нарвал кудрявого, руты зеленой
И кориандра стеблей, дрожащих и тонких, как нити.
90 Зелени вдоволь нарвав, у огня веселого сел он,
Громко служанке велел, чтоб скорее подала ступку.
От шелухи он одну за другой очищает головки,
Верхний снимает слой и чешуйки бросает с презреньем
Наземь, засыпавши все вкруг себя, а корень мясистый,
В воду сперва обмакнув, опускает он в камень долбленый.
Солью посыпавши их от соли твердого сыра,
В ступку кидает Симил и трав, что раньше назвал я.
Левую руку кладет под одежду на пах волосатый,
В правую пестик берет и чеснок пахучий сначала
100 Мелко толчет, а потом в соку его все растирает.
Ходит по кругу рука; и зелень, и сыр понемногу
Свойства теряют, а цвет получают из многих единый:
И не зеленый совсем (тут мешает молочная примесь).
И не молочный (его слишком много трав замутняет).
Запахом острым от них шибает в ноздри Симилу:
[117] Морща курносый нос, свою же стряпню он порочит
И со слезящихся глаз отирает влагу рукою,
Дым, не повинный ни в чем, осыпая яростной бранью.
Спорится дело его: уже не толчками, как раньше –
110 Плавными пестик идет кругами в мерном движенье.
Несколько капель Симил подливает Палладина масла
И, добавив поверх ничтожную уксусу долю,
Вновь начинает тереть, чтобы лучше все части смешались
Пальцами после двумя обойдя всю ступку по стенкам,
Он собирает стряпню и комок из месива лепит:
По завершенье оно справедливо зовется "толченкой".
Той порою раба усердная хлеб вынимает.
С радостью в руки его берет Симил: на сегодня
Голод не страшен ему. На обе ноги поножи
120 Он надевает затем, покрывает голову шляпой,
Дружных быков запрягает в ярмо, опутав ремнями,
Гонит на ниву их и лемех в землю вонзает.
(Пер. С.А. Ошерова)
Итак, перед нами нечто совершенно необычное для римской поэзии, да и для римской литературы вообще – бытовая зарисовка. Я не хочу сказать, что быт никак не входил в литературу, но само слово "бытописательство" по отношению к Риму звучит нонсенсом. Мы, правда, по инерции определяем паллиату как "бытовую комедию", но вопрос о ее соотношении с реальным римским бытом чрезвычайно сложен и в наше рассмотрение входить не может. Нам придется оставить в стороне и вопрос о миме и говорить только о том, что может быть контекстом для разбираемого произведения: поэтических и прозаических жанрах примерно от Катулла до Марциала. Как соотносятся они с бытом? По большей части, если быт входит в них, то он так или иначе сопоставлен с "не-бытом" и оттеняет его. Чаще всего – по образцу эллинистической поэзии – этим "не-бытом" оказывается миф. Овидий в эпизоде с Филемоном и Бавкидой (Metam., VIII, 612–725) соперничает бытовыми подробностями с "Moreto", но заземленность быта оттеняется величием присутствующих богов, как и в "Фастах" (III, 523–544) описание подвыпившей толпы, празднующей праздник Анны Перенны, служит контрастным введением к мифам о ней. В стихотворении 64 Катулла прядение описано столь подробно, что замечены даже волокна шерсти, прилипшие к губам прях, но вся соль в том, что пряхи эти – Парки.
Если же мифа нет, контраст все равно обнаруживается.
В таком исключительном произведении, как 5-я сатира I книги Горация, – исключительно благодаря тому, что героем бытового рассказа выступает сам автор, – фоном реального быта может мыслиться та стилизованная "жизнь поэтов", которую описывали Катулл и его младшие современники. Наконец, у моралистов и сатириков черты быта рассыпаны чрезвычайно густо, иногда даже складываются в цельную картину. Вспомним письмо LVI Сенеки о шуме в Риме или III сатиру Ювенала. Но и у тех, и у других быт – лишь отрицание некой стоящей над ним нормы (у Ювенала – нравы предков и простых людей вне Рима, у Сенеки – поведение мудреца). Каждая бытовая деталь – это exemplum, причем почти всегда – exemplum отрицательный.
Даже у такого погруженного в быт поэта, как Марциал, его "бытовые зарисовки" в отдельных эпиграммах содержат некую pointe – анекдотическую, гротескную черточку, которая и делает данный бытовой момент темой карикатуры. А карикатура с ее обязательной эксцентрикой предполагает живое ощущение "центра". Такого же рода избирательность есть и у Петрония, наиболее близко подходящего к бытописательству автора. Он – единственный, у кого быт не только изображен, но и зачастую говорит собственным языком (в пире Трималхиона), так что в повествование входит социально-речевая характеристика. Но именно гротескность изображаемого и включение "чужого слова" отстраняют описанный быт от автора, делают быт экзотическим в его бесстыдной обнаженности. Сама низменность избираемых объектов изображения доказывает, что быт – не предмет объективного изображения, а лишь одна сторона действительности, любопытная автору именно своей непривлекательностью.
Гораздо реже быт входит в поэзию без отрицательного знака и без предполагаемого контраста. Более всего сказанное относится к Катуллу и к Овидию, отчасти к элегикам. Но для Катулла введение бытового в поэзию означало утверждение новой бытовой нормы. Для Овидия периода "Amores" и "Ars amancli" важно изображение быта в достаточной степени "небытового", насквозь эстетизированного и стилизованного в самой действительности, в жизни того круга, о котором писал поэт. Кстати сказать, хотя быт этот изображен безо всякой негативности [119] и даже имеет свои нормы (которым и призвана учить соответствующая "наука"), но это – другая норма по сравнению с бытом традиционным или бытом низовым.