сооружения эпохи репрессанс
Там собиралися чердачные поэты
читать свои подпольные поэмы
и громко ржал по вечерам Пегас
Там были девочки пригодные для рая
и молодые бородатые евреи
и коммунальные мегеры за стеною
обмыли кости всем и джинсы простирнули
Бывали мэтры-концептуалисты:
порой Некрасов чаще Рубинштейн
и редко Пригов (чопорный речистый
и в связях осмотрительный шатен)
У них был свой салон – солиднее и чище
где их портреты уже щурились со стен
Пригову я сказал (впервые у Наташи Осиповой прослушав его длинную программу) – я сказал с удивлением и слегка разочарованно: «Но ведь это – простая антисоветчина, лишь немного закамуфлированная юродством. Так или нет?» (То есть я имел в виду: «А где же новая эстетика? Она – блеф? симуляция?...») Он сделал в ответ молчаливую как бы ужимку: «Конечно, мол, вы правы. Но не будем об этом вслух говорить». У меня осталось впечатление, что он нечто утаил от меня как от профана. Но впоследствии, когда изменились идеологические установки и такие авторы как Пригов и Кибиров вышли из андерграунда на телевидение и в большие тиражи, я понял, что, пожалуй, был прав в первом схватывании: их андерграунд был поверхностным, т. е. не эстетическим, не радикальным.
В демократической обстановке истэблишмент возникает и поддерживается во многом снизу: те авторы, которые могут быть приняты читателем и раскуплены в больших тиражах (пусть даже при условии их предварительной рекламной «раскрутки») – те и выходят в новый истэблишмент, который по очертаниям своего смысла, наверное, теперь совпадает (или скоро совпадёт) с понятием «мода». Но ошибкой было бы думать, будто «раскрутить» можно кого угодно (при наличии достаточных связей и денег): есть такие, которых массовый читатель не примет и не поймёт никогда, как бы его ни убеждали и не заманивали. И, между прочим, сейчас это не только «экспериментаторы», но и, например, почти вся поэзия, и традиционная-то в первую очередь. Один такой литературный кружок я иногда посещаю. Я их про себя называю «серьёзниками». Они полагают, что новый истэблишмент весь составился из авангарда и ёрничества, которые всюду захватили власть и правят бал. Себя же рассматривают они как новый андерграунд: лишь они хранят теперь подземную, чистую струю подлинной литературы. Они наивны, но чем-то меня трогают... – своей торжественностью, «священным огнём служения», «праведным гневом», «болью за судьбу великой литературы». Они чётко опознают тех, кто по ту сторону границы, но совершенно не видят другие, рядом лежащие точки андерграунда. – Да, большая публика будет проглатывать Кибирова, Виктора Ерофеева, Лимонова, Пелевина так же, или почти так же, как она поглощает Доценко и Маринину. В недалёком будущем, возможно, публика почувствует вкус и к Пригову, и к Сорокину... Вкус к Рубинштейну? – уже проблематично. Зато мне совершенно ясно, что никогда массовый читатель не заинтересуется, например, Всеволодом Некрасовым, Михаилом Сухотиным, Светой Литвак, Сергеем Бирюковым, Ры Никоновой – и многими другими, именно теми, с кем я продолжаю немой напряжённый диалог всякий раз как сам берусь что-то прикинуть на бумаге.
На этом можно было бы благополучно закончить, если поставить себе целью умолчать кое о чём более важном ( – отвернуться от него, нарочно постараться не заметить)... Но моя цель иная: я бы лучше всё предыдущее зачеркнул, а оставил бы только вот что. –
До сих пор речь шла об андерграунде, так сказать, сиюминутном и преходящем. Но ведь есть же андерграунд вечный, в который рано или поздно попадают все: это смерть, земля, могила, забвение. – Смерть всех равняет: богатого с нищим, умного с дураком, учёного с невеждой, гения с бездарностью. И вот нынешняя читающая публика равным образом не читает и не желает знать ни всемирно-модного когда-то Максима Горького, ни его современника, тихого и утонченного маргинала Константина Вагинова... Но, с другой стороны, ведь известно, что «у Бога нет мертвецов». Так и в архиве человеческой культуры – все живы, все присутствуют, каждому отводится клеточка, наподобие ячейки в колумбарии. Зависит ли величина этой клеточки от того, насколько литератор был известен и признан при жизни? Это вопрос сложный. Первоначально, конечно, зависит, но потом... В архиве часто происходят ревизии, которые иногда радикально изменяют способ ранжирования ценностей... Хотя эти ревизии в меньшей степени затрагивают ценности более удалённые по времени... Так что угадать трудно. Единственное, что можно здесь заметить, это что раньше архивирование было не очень надёжным и зависело от многих случайностей, перед которыми «андерграунд», разумеется, был более уязвим, чем «истэблишмент». Например, группа поэтов, включавшая Катулла (группа, несомненно, «андерграундовая» для своего времени) исчезла вся и почти бесследно. Один Катулл сохранился благодаря случайности в единственном экземпляре, – а ведь он, по-видимому, не был даже лидером этой группы...
В Новое время надёжность архивирования возросла во много раз. Кроме того, сейчас, благодаря компьютерным технологиям, колоссально расширился ресурс памяти, – и можно, пожалуй, архивировать всё подряд без особого отбора. Ещё компьютер облегчает и доступ к информации, а потому отпадает необходимость единого ранжирования ценностей: вместо него появляется множество виртуальных ценностных иерархий (что, кстати, соответствует разрозненным эстетическим кружкам, то есть сплошному андерграунду). Лет через двадцать-тридцать, быть может, никакого приоритета ни у кого в архиве не будет, – все получат одинаковые, стандартные ячейки...
Поэтому мы, сегодняшние маргиналы и графоманы, с надеждой смотрим в потустороннее завтра: нас примет в объятия вечная память, которая сотрёт знаки различия между маршалами, солдатами и дезертирами.