Рядом с дворцом в прошлом году был стоймя вмурован в постамент обломок бежевого песчаника из местного карьера. “В память остановки русской и французской армий в августе 1812 года” — гласит строгая надпись. Монумент пока не закончен. На макушке вздыбленного камня не хватает бронзового двуглавого орла, сзади — ещё двух камней, которые позволят навесить железные цепи.
—Мне бы хотелось, чтобы вместо песчаника был у нас карельский гранит наподобие обглоданной волнами скалы, — говорит директор Пушкинского заповедника Александр Михайлович Рязанов.
Хорош, ясное дело, был бы этакий гром-камень, как под Медным всадником в Петербурге. Но кто бы тогда поручился за его неприкосновенность? Вот ведь на могиле князя Голицына в Преображенском храме был мраморный ангел. И где он теперь? В Москве, в фондах Музея архитектуры на Воздвиженке.
Вернёмся, однако, к Пушкину. Окончательно увезённый из Захарова осенью 1810 года, он только через двадцать лет, в июле 1830-го, вскоре после помолвки и, значит, перед свадьбой, готовясь к заманчивым и заодно тревожным переменам в жизни, неожиданно заглянул в деревню своего детства. “Сентиментальным путешествием” назвала Надежда Осиповна эту поездку в письме к дочери. Через два месяца, запертый в Болдине холерой, Пушкин в «Истории села Горюхина», видимо, по ещё не остывшим собственным впечатлениям представит сцену возвращения молодого барина после долгого отсутствия в свою вотчину. Он будет поминутно погонять ямщика, то обещая ему на водку, то угрожая побоями. Наконец с проселочной дороги откроется нетерпеливцу знакомая роща, а за нею распахнётся господский двор, запущенный и безлюдный. Тут же дворня высыплет из людской, но вместо прежних мальчишек и девчонок приезжего окружат мужики и замужние бабы. Женщинам будет он говорить без церемоний: “Как ты постарела”. А в ответ услышит столь же откровенные сетования: “Как вы-то, батюшка, подурнели”.
О том, как Пушкин приезжал в Захарово, расскажет через много лет младшая дочь няни Арины Родионовны — Марья Фёдоровна, вышедшая замуж за местного крестьянина Алексея Никитина, да так и оставшаяся здесь до смерти. В 1830 году ей было за сорок, и Пушкин вполне мог выпалить: “Как же ты, Марья, постарела”. А она, впервые увидев отпущенные в Михайловском, в годы ссылки, чудные пушкинские бакенбарды, должно быть, тоже не осталась в долгу.
За четверть часа обежав заглохший сад, Пушкин вернулся в дом к Марье Фёдоровне, съел сваренную для него яичницу и горестно вздохнул:
—Всё наше решилось, Марья, всё поломали, всё заросло.
Потерянный и возвращаемый мир, или Полёт над бельведером
Уже через двадцать лет Пушкин не узнал дома, к которому привык в детстве. Что же говорить о хозяйстве, доставшемся музейщикам спустя ещё полтора века! Мало того, что захаровский дом, переходя из рук в руки, неоднократно перестраивался, так в начале XX века его вообще разобрали, чтобы на старом фундаменте взгромоздить школу имени Пушкина. В 20-х годах в ней разместился пионерский лагерь, принадлежавший Центральному дому Красной Армии. В 1976 году санэпидстанция лагерь закрыла. Тогда армейские стратеги попытались объявить захаровскую усадьбу зоной отдыха и воткнуть по соседству с пушкинской рощей огромный девятиэтажный корпус для поправки здоровья офицеров и генералов. Но в том же 1976 году энтузиасты-краеведы по образцу поэтических праздников в Михайловском устроили в Захарове свой Пушкинский праздник поэзии, с 1980-го стали называть его всесоюзным, а к 1988-му упорное противоборство с Вооружёнными силами выиграли. Захарово вместе с Вязёмами приобрели статус музея-заповедника.
Ничем не примечательное школьное здание, к тому же давно отслужившее свой срок, после косметического ремонта имело все шансы прослыть мемориальным пушкинским объектом. Но тут вмешались земляки Пушкина, а может быть, даже потомки Арины Родионовны. В один прекрасный день 1993 года бывшая школа сгорела. Был поджог, поджигателей, конечно, не нашли. Зато архитекторы Виктор Владимирович Зубарев и Наталья Евгеньевна Карташова смогли теперь обследовать фундамент, провести археологические раскопки. Из земли были извлечены ржавые оконные шпингалеты, осколки фарфоровой и керамической посуды и даже серебряное кольцо. Эксперты на радость музейщикам отнесли его к концу XVIII века. Но главное — выяснилось, что школьный фасад почему-то был обращён в другую сторону, чем фасад усадебного дома. В итоге к 200-летию Пушкина на прежнем фундаменте выстроен деревянный дом, колоннадой напоминающий болдинскую обитель поэта, а бельведером перекликающийся с голицынским дворцом в Вязёмах. Вместо школы 1904 года в Захарове появился особняк, ориентированный на вкусы двухсотлетней давности. Так он мог выглядеть при Пушкине. А как выглядел на самом деле, неведомо. Ни планов, ни изображений, ни подробных описаний его обнаружить не удалось.
—В захаровском доме мы планируем новую, интерьерную экспозицию, — рассказывает А.М. Рязанов. — Будут восстановлены кабинет бабушки, Марии Алексеевны Ганнибал, гостиная, столовая, детская… Образно говоря, мы хотим поселить там маленького Пушкина.
Дворец в Вязёмах, напротив, оставаясь голицынским, одушевлён присутствием взрослого Пушкина, Пушкина-поэта. О самом дворце здесь не устают говорить его стихами:
Почтенный замок был построен,
Как замки строиться должны;
Отменно прочен и спокоен
Во вкусе умной старины.
Эти же стихи, кстати, выписаны на щите рядом с господским домиком в Петровском, по соседству с Михайловским. Сам Пушкин, однако, прописал в своём “замке” Онегина.
После того как наследственные владельцы Вязём, спасаясь от разбоя, ударились в эмиграцию, в усадебных постройках обреталось полтора десятка советских учреждений: от санатория ВЦИКа до колонии для беспризорников, от Института коневодства, где шефом был С.М. Будённый, до музыкальной школы, от клуба парашютистов до Дома пионеров. Отселение последних арендаторов растянулось на пять лет. Ещё четыре года ушло на реставрацию. Музейщики ломали временные перегородки, “по хвостам” восстанавливали прежнюю планировку, меняли паркет, систему отопления, проводку…
Зато теперь в парадной столовой, где в память о посещении государя висят по сторонам от высокой изразцовой печи портреты Павла Петровича и Марии Фёдоровны, сами подкатывают стихи из «Евгения Онегина»:
Везде высокие покои,
В гостиной штофные обои,
Царей портреты на стенах,
И печи в пёстрых изразцах.
Изразцы подлинные, старинные. На каждом — синим по белому — разрезанное яблоко и ветвь акации. Между прочим, один из символов масонства.
—Возможно, эти печи спасли дворец от разорения в 1812 году, — бросает на ходу А.М. Рязанов.
Из столовой — дверь в круглую гостиную, которая отдана хозяину — Борису Владимировичу Голицыну. Юное лицо, длинные волнистые волосы. Был знаком с Гёте, переписывался с Шиллером. Чем не Ленский? Правда, тут его считают ещё и князем Верейским из повести «Дубровский». Что из того, что юному поэту нет и восемнадцати, а старому князю около пятидесяти? Зато он тоже вернулся из чужих краёв, и дом у него окружён парком, и река видна из окон.
Дальше — спальня матери, Натальи Петровны Голицыной. Конечно, сюда лучше входить в полночь с пистолетом наготове, подражая Германну, ведь Наталью Петровну, как мы помним, выставил Пушкин старой графиней в «Пиковой даме». Её младшему сыну, князю Дмитрию Владимировичу Голицыну, генерал-губернатору послепожарной Москвы, отведён кабинет по соседству. Здесь скромно притаилось у стены самое ценное мемориальное приобретение музея — низкое антресольное кресло на колёсиках из родительского дома Натальи Николаевны Гончаровой в Яропольце. Портрет Натальи Николаевны в витрине и письмо Пушкина к ней с просьбой вызволить его из холерного карантина, обратившись за помощью к князю Дмитрию Голицыну, дают понять, почему вдруг кресло перекочевало в кабинет главного московского сановника.
И тут же — комната окном на древнюю годуновскую церковь. То ли келья Григория Отрепьева, то ли корчма на литовской границе, то ли царские покои Лжедмитрия и Марины Мнишек. Портреты самозванцев, кинжал, сабли, пики, польские надписи, срисованные с церковных стен.
И — наконец! — гостиная. Штофные, по уговору с Пушкиным, обои, камин, люстра с тридцатью рожками. Как в 1812 году при полководцах враждебных армий.
Вот мы и обошли по кругу весь первый этаж. И голова у нас — кругом. Значит, в деревенском доме Онегина вместо самого Онегина прижился убитый им Ленский, он же сын Пиковой дамы, женатый на Маше Троекуровой? А чтобы им не было скучно, за стенкой Гришка Отрепьев на кривой козе объезжает Марину Мнишек. И кряхтит по ночам Кутузов, и заходится в клёкоте неистовый Наполеон.
…А уже летом на чердаке дворца может открыться выставка по мотивам «Пиковой дамы» с сеансами карточной игры. И с чаепитием на бельведере.
Такова музейная жизнь. Заполучить под заповедник парки, пруды, усадебные руины — это только начало. Правда, не всем энтузиастам до него удаётся дожить. И расчистить, реставрировать, заново построить — лишь полдела. И наполнить залы старой живописью, антикварной мебелью, фамильной посудой, диковинками из старинного обихода — тоже далеко не всё. Хотя вещи пушкинского времени просто так в руки не даются. Давно уже, что не погибло, разобрано по музейным коллекциям.
А главное — как в театре — увлечь и прикормить публику. Паломников, как любил высокопарно выражаться Семён Степанович Гейченко. Чтобы непосвящённые возмущались, и недоумевали, и выспрашивали:
—Да что тебе там, мёдом намазано?
Субботним утром, 25 января, мы с товарищем еле втиснулись в электричку до Голицына. Нам-то в такую рань по делу — в Пушкинский заповедник, на ежегодные Голицынские чтения, а они все куда? Выяснилось, наша соседка по скамейке — туда же. Только мы из Москвы, а она — с пересадками — из-под Сергиева Посада. Встала в четыре. И говорит, для неё это праздник. И уже десятый год подряд. А вечером ей обратно, чтобы назавтра повторить тот же подвиг: ведь чтения двухдневные.