Владимир Радзишевский
“...Но детских лет люблю воспоминанье”
Пушкин родился в Москве, погиб в Петербурге. И вся его жизнь — с Царскосельским лицеем, ссылками в Кишинёв, Одессу и Михайловское, арзрумской самоволкой, наездами в Болдино, вылазкой в Казань и Оренбург — укладывается в перевёрнутую радищевскую формулу: путешествие из Москвы в Петербург.
Начало этого путешествия — не только Москва, но и сельцо Захарово в сорока верстах от Москвы по дороге на Звенигород: имение бабушки, Марии Алексеевны Ганнибал, лишь по случайности не ставшее для Пушкина тем, чем стало Михайловское.
Захарово, или Михайловское до Михайловского
Сбоку от пушкинского надгробия в Святогорском монастыре уложены рядышком две испещрённые временем могильные плиты с именами родителей матери Пушкина — Осипа Абрамовича и Марии Алексеевны Ганнибалов. Не хватает только, чтобы они ещё и умерли в один день. Но нет, никак не получается: Мария Алексеевна пережила супруга почти на двенадцать лет. Значит, они просто жили вместе, как в сказке, долго и счастливо? Тоже ничего подобного. Года два молодой муж продержался в семейном лоне, затем сбежал и прожил, как тогда говорили, в разъезде с женой до самой смерти — тридцать лет, чтобы воссоединиться только на погосте. В этой посмертной идиллии, не имевшей ничего общего с живой жизнью, конечно же, был заключён предметный урок для Пушкина-историка.
Итак, дед ещё не родившегося Пушкина — порох, авантюрист и ветреник — бежал из семьи и осел в псковском сельце Зуёве, которое нам привычнее называть Михайловским. Будущей бабке после почти десятилетних мытарств, благодаря благосклонности ЕкатериныII, удалось разжиться домом в Петербурге и деревенькой Кобрино в пятидесяти верстах от столицы. И дом, и деревеньку она уже при Павле продала, чтобы с концами перебраться поближе к дочери, вышедшей замуж в Москву, поближе к посыпавшимся, как горох, внукам. А на вырученные деньги купила в конце 1804 года подмосковное имение Захарово.
Два года спустя неверный дед умер, и бабка Пушкина вместе с его матерью вступают во владение осиротевшим Михайловским. Но в придачу к Михайловскому достаётся им огромный долг, который можно было выплатить, только продав само Михайловское. И Мария Алексеевна с Надеждой Осиповной уже на правах полновластных хозяек испрашивают разрешение на его продажу, но получают решительный отказ. Не сдаваясь, они снова и снова возобновляют свою просьбу, и каждый раз эта просьба остаётся без удовлетворения. В конце концов горемычная бабка была вынуждена в начале 1811 года в уплату долга продать Захарово и переселиться в Михайловское, наперёд невольно определив Пушкину другое место ссылки, нравственного возмужания и поэтических вдохновений, да и место последнего упокоения тоже.
Но в детстве Пушкина роль будущего Михайловского приняло на себя подмосковное Захарово. С 1805 года на лето Пушкина-ребёнка вместе со старшей сестрой и младшими братьями вывозят из Москвы за город, к бабушке. И этот распорядок поддерживается все шесть лет, пока Захарово остаётся в её владении. Между тем жизнь тогдашней, допожарной Москвы не так уж сильно отличалась от жизни деревенской. Самое яркое воспоминание о маленьком Пушкине принадлежит его сестре Ольге: “Однажды, гуляя с матерью, он отстал и уселся посереди улицы; заметив, что одна дама смотрит на него в окошко и смеётся, он привстал, говоря: «Ну, нечего скалить зубы»”. Где это случилось — в Москве или в Захарове? Ответить можно, лишь благодаря тому, что в окошко выглядывает не баба, а дама. Баба была бы на месте всюду, а дама только в Москве. Но согласитесь, что Москва эта, с ребёнком, играющим посреди улицы, — деревня деревней, только большая.
Однако для внуков Марии Алексеевны Ганнибал одно несомненное преимущество у маленькой деревеньки Захарово перед большой деревней Москвой было. В Москве Пушкиным так и не удалось обзавестись своим углом. Жильё им приходилось снимать. И почему-то они его постоянно меняли, без устали кочуя с места на место. За двенадцать лет, с рождения Пушкина до его отъезда на учёбу в Царское Село, Пушкины перебрали не менее двенадцати квартир. Были случаи, когда детей увозили весной в Захарово с одного двора, а возвращали осенью на другой. Зато в Захарове у них был свой собственный дом — островок твёрдой земли в переменчивом и суматошном взрослом мире. И со временем могло показаться: это не из Москвы дети наезжали в Захарово, а из Захарова, из родного дома, пускались в путь, чтобы после скитаний обязательно вернуться в тот же дом, в Захарово.
Лицейскому приятелю Павлу Юдину шестнадцатилетний Пушкин слегка приоткрыл завесу над своим детством:
Мне видится моё селенье,
Моё Захарово; оно
С заборами в реке волнистой,
С мостом и рощею тенистой
Зерцалом вод отражено.
На холме домик мой; с балкона
Могу сойти в весёлый сад,
Где вместе Флора и Помона
Цветы с плодами мне дарят,
Где старых клёнов тёмный ряд
Возносится до небосклона
И глухо тополы шумят…
Из пушкинских рассказов о Захарове Павел Нащокин запомнил историю молодой душевнобольной девушки, дальней родственницы Пушкиных, которую пытались лечить испугом. К её окну незаметно подтянули пожарный шланг и разом окатили бедняжку водой. В ужасе несчастная выскочила во двор, наткнулась на маленького Пушкина и, жалуясь, стала криком кричать, что её приняли за пожар.
—Почему же за пожар? — возразил рассудительный малыш и принялся уверять, что её приняли за цветок. Ведь цветы для их пользы тоже поливают.
Из захаровских воспоминаний Пушкин включил в «Первую программу записок», датируемую 1830 годом, лишь одно — «Смерть Николая». Из восьмерых детей Надежды Осиповны и Сергея Львовича Пушкиных выросли трое: старшая Ольга, средний Александр и младший Лев. Пятеро умерли либо в младенчестве, либо в малолетстве. Шестилетний Николенька — в 1807 году, посреди лета. Он был на два года моложе Александра, они вместе играли и, конечно, ссорились. Но, когда братец заболел, Александр подошёл к его кроватке с участием. А больной, чтобы подразнить старшего брата, показал ему язык. И вскоре умер.
Вязёмы, или Всё смешалось в доме Голицыных
Похоронили мальчика в соседнем селе Вязёмы, что в двух верстах от Захарова, в ограде старинной Преображенской церкви. На зелёном холме за рекой Вязёмкой эта церковь открывается во весь мах с бегущей мимо старой Смоленской дороги. Белокаменный храм о пяти главах был построен Борисом Годуновым, похоже, по образцу Архангельского собора в Московском Кремле. Чуть отступает от храма к реке двухъярусная в три пролёта стенка-звонница — из тех, что будут попадаться Пушкину на глаза в Пскове и Острове, в окрестностях Михайловского.
И сами Вязёмы, и деревянный годуновский дворец после смерти хозяина за здорово живёшь достались Лжедмитрию I. Здесь он гулял на масленицу в 1606 году, устраивая шумные потешные бои. С двухтысячной свитой нагрянула в Вязёмы Марина Мнишек по пути из Польши в Москву. И на пять дней задержалась, готовясь к встрече с царственным женихом. На штукатурке внутри церкви сохранились нацарапанные в Смутное время имена горделивых польских панов.
Если бы Пушкин по недосмотру взрослых последовал вдруг этому варварскому обычаю, то подмосковный музей-заповедник поэта обрёл бы теперь самый ранний из его автографов, который к тому же не подлежал бы немедленной передаче на хранение в санкт-петербургский Пушкинский Дом. Не скалывать же штукатурку, рискуя потерять драгоценные граффити.
Когда Пушкина вывозили на лето в Захарово, Вязёмы принадлежали князю Борису Владимировичу Голицыну — старшему сыну Натальи Петровны Голицыной. С неё Пушкин писал впоследствии старую графиню в «Пиковой даме». Князь Борис унаследовал усадьбу вместе с двухэтажным дворцом, на фасаде которого выложена дата: “Мая 1-го дня 1784 года”. Построенный на исходе пышного Екатерининского века, внешне дворец напоминает аскетические постройки Петровского времени, где вместо декоративных колонн лишь чуть выступают из плоского фасада строгие пилястры. За два года до рождения Пушкина правнук Петра и сын Екатерины ПавелI по окончании коронационных торжеств объезжал московских вельмож и завернул в Вязёмы. В парадной столовой на первом этаже дворца, окнами на реку, был дан обед на девятнадцать персон. Помимо государя, трапезу разделили великие князья Александр и Константин, московский генерал-губернатор граф Фёдор Васильевич Ростопчин, а также лейб-хирург Иван Леонтьевич Блок, прапрадед Александра Блока.
У Пушкина с Павлом были свои счёты. Прогуливаясь по столице, самый высокомерный государь самого маленького роста наткнулся на годовалого карапуза, столь же серьёзно совершавшего свою прогулку под наблюдением нерасторопной няньки. Павел велел ей снять с малыша картуз, чтобы без промедления восстановить пошатнувшуюся в его глазах иерархию.
В Вязёмах Голицыны накапливали фамильный архив и собирали библиотеку. К концу XIX века в ней насчитывалось около сорока тысяч книг, по преимуществу на иностранных языках.
Главные события произошли здесь через два года после последнего лета, проведённого Пушкиным в Захарове. По Смоленской дороге, через Вязёмы, прокатилась к Москве смятая под Бородином русская армия. Три дня прожил в голицынском дворце Кутузов. Через несколько часов после его отъезда Вязёмы занял Наполеон. В тех же покоях, где грузный русский фельдмаршал тяжко ворочался в постели, предчувствуя неизбежную потерю Москвы, молодцеватый французский император торопил своих маршалов, надеясь последним стремительным броском на Москву эффектно закончить кампанию. Жестоко контуженный в Бородинском сражении, Борис Владимирович Голицын через собственное имение был отвезён в Москву, затем дальше — во Владимир. Не долечившись, он ещё догнал наступающую армию, чтобы в январе 1813 года умереть в Вильне. Тело хозяина привезут в Вязёмы и предадут земле в Преображенской церкви, в приделе Бориса и Глеба. Сохранилось предание, будто покойный завещал похоронить себя стоя. “Не могу лежать, когда враг топчет русскую землю”, — пояснил он.