Где опасность, там и спасение.
Фридрих Гельдерлин
Из некоторых психофизиологических экспериментов следует, что реакции человека на многие, существенно важные внешние раздражители медленнее примерно на 1 секунду аналогичных реакций животного. Возможно, что причина этой основополагающей задержки, или паузы, - скрытая речевая деятельность. Вспомним в этой связи рассуждения Э. Кассирера о наличии в человеке между системой стимулов и реакций символической системы, которая является причиной разрывов, запаздываний, аналогичные пассажи у Лотмана в "Культуре и взрыве", идеи Сеченова о связи торможения и сознания, идеи Павлова о специфике второй сигнальной системы, блестящую теорию тормозной доминанты Б. Поршнева, исследования Фромма о причинах человеческой деструктивности, теорию внутренней речи Выготского и пр.
Если мы примем эту гипотезу как рабочую, то сразу получаем некоторые важные результаты, которые переводят нашу проблематику в область экзистенциальной антропологии. Гипотеза скрытой языковой деятельности, наличие в нас языковой, символической, знаковой "пленки", приводит к представлению о нашей позиции в мире как о позиции фундаментально опосредованной, а следовательно - принципиально проблематичной и вопросительной. Язык как бы вынуждает нас останавливаться и осуществлять свой выбор там, где "раньше" это без запинок делал "инстинкт".
"Непосредственная" же, т.е. до-языковая, позиция остается как бы "позади", "за спиной" человека, хотя и соприсутствует в нем как уровень его "животной" телесности. И это соприсутствие, заметим, носит конститутивный характер для понимания фундаментальной человеческой ситуации, которую мы и называем лингвистической катастрофой.
Изменение онтологической позиции при переходе от "пред-человеческого" состояния (постоянным представителем которого в человеке является его телесность, его младенческий, а может быть, и внутриутробный, досознательный опыт) к собственно человеческому и парадоксальное удержание "нечеловеческого" и "человеческого" вместе носит фундаментальный характер и представляет собой некую первичную, элементарную человеческую ситуацию. Эта ситуация, в силу своей первичности в принципе неустранима, пока мы говорим о человеке как носителе своего тела и языка, речевого сознания. Эта ситуация является границей, строго очерчивающей поле собственно человеческой проблематики.
В упомянутом секундном просвете, в этой временной "трещине" рождается человеческая историчность. Здесь как бы свернута вся история человека, но свернута не в смысле ее предопределенности, а как некое поле вероятностей, некий набор возможных состояний, среди которых может осуществляться исторический выбор. Но вероятность истории, это бесконечное поле возможностей, есть хоть и неопределенный, но все же неким специфическим образом ограниченный "набор состояний" - и ограничен он именно упомянутой антропологической ситуацией. Человек по своей структуре как бы абсолютно свободен, но эта свобода все же имеет границу. А именно: он не может вернуться в "непосредственность" до-языкового бытия, пока к нему применимо понятие "человек". Вернее, такая возможность ему, конечно, предоставлена, но ее радикальность как раз и очерчивает логический предел человеческой экзистенции: возвращение в "непосредственность" и "тотальность" бытия осуществима, пожалуйста, но только ценой языковой деятельности. Это означает следующее: так как язык является глубоко погруженной структурой, он в принципе неуничтожим, хотя способы как явной, так и (в основном) неявной борьбы с языком, речью и сознанием в человеческой культуре весьма изощренны и разнообразны. Язык неуничтожим, пока человек жив и не болен тяжелыми органическими формами потери речи. Но именно эта неуловимость, неустранимость внутренней речи в последовательном стремлении человека избавиться от проблематичности своего существования может привести и приводит вместо уничтожения языка - к уничтожению "человека человеком", т.е. к ничем (кроме описываемой первичной ситуации) не мотивированному убийству или самоубийству.
Таким образом, только смерть, сознательное или неосознаваемое самоубийство, является окончательной и логически предельной формой возможного "возвращения" человека (и человечества) в абсолютную непосредственность и "полноту" бытия. Так, не вполне психоаналитически я предлагаю интерпретировать "принцип Танатоса", предложенный Фрейдом. Эта "формальная" функция самоубийства и смерти непосредственно связана с проблемой и логикой свободы, о чем так сильно и тонко говорил Камю в "Эссе об абсурде". Эта связь смерти и свободы в человеке - фундаментальна. Следует оговорить, что мы употребляем понятие "человек" почти везде так, чтобы подчеркнуть структурное тождество индивидуального опыта и опыта человека как вида в целом.
Идем дальше. Опираясь на мнение Выготского, можно принять предположение, что существует до-человеческая речь животных, как, впрочем, и до-человеческое мышление. Судя по всему, генезис мышления и речи не совпадают и только у человека образуют некое фундаментальное единство. Но рефлексивная и объективирующая деятельность сознания возможна только посредством языка, поэтому сознание необходимо строго отличать от мышления. Операции сознания как операции различения, а следовательно, и индивидуации, объективации, отчуждения - специфичны и, судя по всему, возможны только в рамках языковой деятельности. Языковая рефлексивная пленка неустранима, и именно она вносит специфический разрыв в отношение Мир-Человек, и она же в конечном счете дает средство для осознания и описания этого разрыва. Более того - само указанное отношение структурно определимо только через наличие этой языковой пленки и этого разрыва. Обратим внимание на данную самореферентность. Упомянутая языковая пленка (первоначально, в развитии речи это слова-предложения и собственные имена, так сказать, именной универсум языка, который Эмиль Бенвенист предлагает отличать от генетически более поздней, но не менее важной местоименной и темпоральной структуры актуальной речи - l'instance de discours) имеет тенденцию как бы не замечаться, бессознательно отождествляться с Миром, и это является уже первичной мифогенной ситуацией (см.: Лотман, Успенский "Миф. Имя. Культура").
Очень важно, что описываемая ситуация носит как бы автоматический характер, принадлежит к неосознаваемой работе языка и осознаваться может только post factum. Эта ситуация парадоксальна, так как представляет собой пример бессознательной работы языкового сознания. Требует пояснения, почему мы предпочитаем говорить здесь именно о сознании. Тут можно вспомнить хотя бы традицию классического трансцендентализма - от Фихте до Сартра - с его особым вниманием к так называемому непозиционному сознанию. Но, поскольку нам важен именно лингвистический поворот, ограничимся ссылкой на исследования Э. Бенвениста о "субъекте в языке", где обращается специальное внимание на автореферентные, рефлексивные языковые структуры. И вот эти универсальные (т.е. общие всем языкам мира) структуры языковой деятельности, а именно местоименные и темпоральные, мы назовем фундаментальным сознанием.
Таким образом, уже первичный языковой акт ввергает человека в ситуацию лингвистической катастрофы, необратимо разрывает в человеке непосредственность - чего? Мира? Да, в определенном смысле мира, но мира, понятого как абсолютная до-сознательная тотальность и "безусловное тождество". Это не внешний и не внутренний мир, но мир как логически и экзистенциально предельное понятие, в котором не мыслится и немыслимо разделение на внутреннее и внешнее, в котором трансцендентное и имманентное человеку как бы полностью тождественны. Этот логически "тотальный" универсум некоторым образом связан с присутствием в человеке опыта "до-сознательной", до-языковой телесности, и связан также с упомянутой выше логикой смерти. Назовем эту логически необходимую в наших рассуждениях тотальность Фундаментальным Бессознательным. Соприсутствие и взаимодействие в человеке фундаментального сознания и Фундаментального бессознательного делает позицию человека радикально парадоксальной и конфликтной (это именно та самая структура экзистенциального абсурда от Тертуллиана до Камю). Структуру этого конфликта обозначим как фундаментальный диссонанс.
Автореферентные речевые акты необратимы, т.е. обладают историчностью. Кроме того, необратимость человеческой ситуации, как уже было отмечено, связана с тем, что человек не может вернуться в до-языковое состояние, состояние лепета. Не может, но наше предположение заключается в том, что все же стремится, ведь человек, все его существо, несмотря на кажущийся комфорт, предоставляемый языком в человеческой деятельности и общении, все же "помнит" о "райской непосредственности" и беспроблемности до-языкового бессознательного бытия. Этот момент стремления "назад" назовем фундаментальной ностальгией.
Фундаментальная ностальгия является неизбежной человеческой реакцией на открытость, необратимость языкового акта, и также неизбежно приводит к попыткам обратить рефлексивные акты, полностью или хотя бы частично их компенсировать. Этой работой по гармонизации фундаментального диссонанса занимается Культура и Социум, внося структуру закрытости в открытость и историчность фундаментального сознания.
Для этого используется наркотический инструментарий. Он обладает двояким характером: "вербальным" - Миф, и "экстра- или метавербальным" - экстатические и собственно наркотические практики, которые можно объединить под общим понятием Ритуал ("современные", так сказать, вырожденные формы использования наркотиков все же сохраняют генетическую связь с ритуальной наркоманией). Как Миф, так и Ритуал относятся семиотикой к так называемым "вторичным моделирующим системам". Но оказывается, что вторичные моделирующие системы есть реакция на экзистенциальный диссонанс первичной моделирующей системы - естественного языка. В стремлении ослабить напряженность диссонанса Миф совершает некие специфические языковые операции над самим языком (в частности, фундаментальную операцию повтора; пользуясь музыкальным термином, назовем подобные операции ostinato-операциями) с целью зациклить, ограничить, в пределе полностью нейтрализовать необратимость и свободу речевого темпорального потока. Ритуал же стремится вообще к тотальной девербализации, т.е. к уничтожению фундаментального сознания, языка как такового. Весьма важной формой борьбы с языковой деятельностью и фундаментальным сознанием как дегармонизирующей структурой являются практики молчальничества, распространенные в самых разных культурных регионах. Сюда относятся практики восточных единоборств, православный исихазм, культура молчания у Мейстера Экхарта, коаны и медитативная практика дзена, суфийская и буддийская мистика и пр.