“Донна Анна в смертный час твой встанет. // Анна встанет в смертный час”.
Если в цикле “Возмездие” расплате подвергается личность, допустившая воздействие на себя губительных ядов “страшного мира”, то в “Ямбах” возмездие грозит уже не отдельному человеку, а “страшному миру” в целом. Смысловой и ритмической основой цикла стал “гневный ямб”. Это подчеркивает и эпиграф к нему — слова древнеримского сатирика Юве-нала: “Негодование рождает стих”. Ранее в письме к А. Белому Блок признавал право “здраво, честно, наяву говорить “НЕТ” всему настоящему только за тем человеком, кто делает это “по-божьи” (т. е. имея в себе в самых глубинах скрытое, но верное “ДА”)”. Это “ДА” — вера в добро и свет и желание трудиться во имя их будущего торжества,— прозвучало во вступительном стихотворении цикла:
О, я хочу безумно жить:
Все сущее — увековечить, Безличное — вочеловечить, Несбывшееся — воплотить!
Говоря “нет” “дням настоящим”, поэт убежден в том, что крушение старых устоев жизни — неизбежно:
На непроглядный ужас жизни Открой скорей, открой глаза, Пока великая гроза Все не смела в твоей отчизне...
(Да, так диктует, вдохновенье...)
Эта “великая гроза”, по Блоку, разразится в результате усилий новых, молодых людей (“Юность — это возмездие”):
Я верю: новый век взойдет Средь всех несчастных поколений.
Пусть день далек — у нас все те ж Заветы юношам и девам:
Презренье согревает гневом, А зрелость гнева — есть мятеж.
(В огне и холоде тревог...)
Об этом же поэт писал в одном из своих писем 1909 года: “Революция русская в ее лучших представителях — юность с нимбом вокруг лица”.
Написанный Блоком после поездки в Италию весной 1909 года цикл — “Итальянские стихи” может показаться чужеродным в третьем томе. Недаром В. Брюсов охарактеризовал их лишь как “прекрасные строфы чистой поэзии”. Однако насчет “чистой поэзии” Брюсов ошибся. Именно здесь Блок определяет позицию “чистого искусства” как “творческую ложь”. “В легком челноке искусства” можно “уплыть от скуки мира”, но подлинное искусство — “ноша на плечах”, долг, подвиг. Другой вопрос, глубоко волнующий поэта и поставленный им в цикле,— о соотношении цивилизации и культуры. В современной цивилизации поэт усматривает бездуховное, а значит, разрушительное начало. Именно поэтому “цивилизованную” Флоренцию, забывшую о своей древней культуре, он называет предательницей:
Умри, Флоренция, Иуда, Исчезни в сумрак вековой!
Хрипят твои автомобили, Твои уродливы дома, Всеевропейской желтой пыли Ты предала себя сама.
(Флоренция, 1)
Подлинная культура, по Блоку, неразрывно связана со “стихией”, т. е. с жизнью народа. В стихотворении “Равенна” современный город рисуется кладбищем (“дома и люди — все гроба”), но зато звучат надписи на старинных надгробьях:
Лишь медь торжественной латыни
Поет на плитах, как труба.
Именно в этом городе — хранилище непреходящих ценностей культуры, который, “как младенец”, спит “у сонной вечности в руках”,— и может появиться тень великого флорентийца:
Тень Данта с профилем орлиным
О Новой Жизни мне поет.
Грядущее обновление связывает А. Блок и с обликом простых итальянских девушек, каждая из которых может стать Мадонной и подарить миру нового Спасителя.
Раздел “Разные стихотворения” содержит действительно “разные” по своему содержанию стихи.
Несколько из них посвящены теме “поэта и поэзии” (“За гробом”, “Художник”, “Друзьям”, “Поэты”). Остановимся на последнем из них. Со свойственной ему беспощадной искренностью Блок создает “групповой портрет” современных поэтов, не исключая из их ряда и самого себя. Поначалу блоковские служители муз могут вызвать у читателя неприятие (они “напивались”, “болтали цинично и пряно”, “под утро их рвало”, “потом вылезали из будок как псы”). Вот уж поистине вспомнишь пушкинскую характеристику стихотворца: “И меж детей ничтожных мира, // Быть может, всех ничтожней он”. Однако поэты у Блока, несмотря на все свои человеческие слабости, обладают огромным преимуществом перед благопристойными обитателями “обывательской лужи”. Они способны ценить прекрасное, мечтать о “веке златом”, способны, наконец, на бунт против лживых устоев жизни:
Ты будешь доволен собой и женой, Своей конституцией купой, А вот у поэта — всемирный запой, И мало ему конституций!
И даже уходя из жизни (собачья жизнь — собачья смерть), поэт возвышается над обывателями, ибо до конца сохраняет веру в свои идеалы:
Пускай я умру под забором, как пес, Пусть жизнь меня в землю втоптала,— Я верю: то Бог меня снегом занес, То вьюга меня целовала!
“Музыкальное” название следующего цикла — “Арфы и скрипки” — появилось не случайно. Оно связано с блоковской концепцией музыки как внутренней сущности мира, его организующей силы. “Душа настоящего человека,— писал А. Блок в одной из своих статей,— есть самый сложный и самый певучий музыкальный инструмент <...> Бывают скрипки расстроенные и скрипки настроенные. Расстроенная скрипка всегда нарушает гармонию целого; ее визгливый вой врывается докучной нотой в стройную музыку мирового оркестра <...> Художник — это тот <..->, кто слушает мировой оркестр и вторит ему, не фальшивя”. Если скрипки могут быть расстроенными и настроенными, то арфа для Блока — символ музыки, звучащей всегда в унисон с “мировым оркестром”.
Тематический диапазон цикла (наиболее объемного в томе) весьма широк. Верность или неверность человека “духу музыки” может выражаться в самых разнообразных проявлениях: от высоких взлетов души до ее подчинения “темным стихиям”, падения, капитуляции перед “страшным миром”. Поэтому многие стихотворения цикла находятся как бы в оппозиции друг другу.
Одно из ключевых стихотворений цикла — “На смерть Комиссаржевской”. Поэт чтит ее как великую актрису, как “художницу”, которая “не лукавила, но была верна музыке”, как воплощение “вечной юности”. По убеждению Блока, истинный художник не уходит от нас бесследно.
Пускай хоть в небе — Вера с нами. Смотри
сквозь тучи: там она — Развернутое ветром
знамя, Обетованная весна.
Совсем иные мелодии звучат в тех стихотворениях, где слышны отзвуки дисгармонии “страшного мира”. Среди них известное “Я пригвожден к трактирной стойке...” — о безвозвратно утраченном счастье и гибельной любви-страсти. К ним относится и “Черный ворон в сумраке снежном... ” — одно из лучших созданий блоковской любовной лирики. Подлинного глубокого чувства герой стихотворения не испытывает (“В легком сердце — страсть и беспечность”). И не ведают опьяненные страстью влюбленные, что “Над бездонным провалом в вечность, // Задыхаясь, летит рысак”.
Этот удивительный по своей смелости и емкости образ-символ говорит и о мимолетности и зыбкости любовного чувства, да и вообще человеческой жизни, и напоминает о роковой зависимости человека от неподвластных ему мировых законов, а может рассматриваться и как некое апокалиптическое пророчество (вот он — “черный ворон”!). Завершающая строфа — отрезвление героя:
Страшный мир! Он для сердца тесен! В нем —
твоих поцелуев бред, Темный морок цыганских
песен, Торопливый полет комет!
Он снова оказывается перед лицом “страшного мира”, где поцелуи — только “бред”, где человека околдовывает “темный морок цыганских песен”. Слово “морок” — полногласная форма от “мрак”. И к тому же родственное слову “морочить”. Известно, что Блок любил цыганские песни и романсы. Но здесь они выступают как темная сила, поскольку берут в плен свободную человеческую душу. Последняя же строка возвращает нас к тому, что все мы пленники угрожающего нам космоса.
“Цыганская” тема присутствует и в некоторых других стихотворениях цикла. В них слышны отзвуки “метельных” мотивов второго тома, губительных “лиловых миров” блоковской антитезы. Одно из них — “Опустись, занавеска линялая...” — стилизовано под народную песню:
Сгинь, цыганская жизнь небывалая, Погаси,
сомкни очи твои!
Отдаваясь до конца стихии цыганских страстей, герой, что называется, “прожигал жизнь”. И вот печальный итог: “Спалена моя степь, трава свалена, // Ни огня, ни звезды на пути...”
Сходная ситуация и в другом “цыганском стихотворении” — “Когда-то гордый и надменный...”.
Подобные трагические, “гибельные” мотивы составляют существенную часть лирического наследия А. Блока. Более того, они органичны для его поэтического облика и раскрывают сложность и противоречивость его души. “...Я всегда был последователен в основном,— подчеркивал поэт,— я последователен и в своей любви к “гибели” (незнание о будущем, окруженность неизвестным, вера в судьбу и т. д.— свойства моей природы, более чем психологические”. Но при этом следует понимать, что “гибель” и “мрак” — это только неизбежные этапы большого и трудного пути поэта. “Разве можно миновать “мрак”, идя к “свету”?” — вопрошал совсем еще юный Блок. И предназначенный ему путь он прошел мужественно и до конца.
“Цыганская стихия”, любовь, музыка, искусство, “печаль и радость” нашли свое место и в следующем цикле — “Кармен”. С одной стороны, он живо напоминает “Снежную маску” и “Фаину” сходными обстоятельствами создания (там — увлечение поэта актрисой Н. Волоховой, здесь — оперной певицей Л. А. Дельмас, которой и посвящен цикл) и сквозной темой всепоглощающей стихийной любви. Да и сам поэт признавался, что в марте 1914 года (время написания последнего цикла) он “отдался стихии не менее слепо, чем в январе 1907-го”, когда была написана “Снежная маска”. Однако “Кармен” не повторение пройденного. Гимн стихийной любви звучит здесь уже на новом витке спирали блоковского пути.