3. Базовая связь.
Итак, за время беременности традиция целенаправленно формирует у женщины определенное мировосприятие, которое ассоциируется со статусом матери (бабы) и материнством вообще. Составной частью этого мировосприя-тия было блокирование деструктивных кодов. Неагрессивность, бесконфликтность, спокойствие культивировались как необходимые качества матери и считались условиями благополучия ее детей:
“Я сама такая спокойная, независтливая, говорит мне псковская крестьянка, вырастившая пятерых детей. - И дети мои не болели никогда!”(Псковская обл., Пустошкинский р-н, 1995 г.). Мифологема “материнства” воспринималась как выражение интегративного принципа как такового. Это предопределило её особую роль в русской этнической культуре, где “материнство” (в коммуникативном смысле - как связь “мать-дети”) играло роль базовой связи - первичной, неразрушимой, матрицы для прочих межличностных отношений. Оно воспринималось как выражение самого принципа связанности - основа, объединительная основа социальной структуры. Ср.: поговорки: “Весь мир в семье - от матери” или “Без матки пчелки - пропащие детки” и т.п.
Неразрушимость. В фольклорных текстах и обрядовой практике связь с матерью обыгрывается как неразрушимая ни при каких обстоятельствах - она сохраняется даже когда разрушены все остальные. Петербургские исследовательницы Н.М.Герасимова и С.Б.Адоньева отмечают это обстоятельство на материалах жестокого романса:
“Предмет изображения жанра, - пишут они в статье-комментарии к сборнику романсов, - несчастье, и как событие, и как его переживание. В подавляющем большинстве случаев этотнесчастье в человеческих отношениях. Жанр “перебирает” все возможные виды человеческой близости и дискредитирует их, демонстрируя иллюзорность их основательности. В мире не остается никого и ничего, в ком или в чем можно было бы быть уверенным... Практически единственным видом связи между людьми, не подвергнутым разоблачению, оказываются отношения матери и сына.”29 По пословице : “Нет такого дружка, как родная матушка.”30
С этим связана резкая активизация мифологемы “материнства” в маргинальных средах (напр., хип-культурной, криминально-тюремной традициях, среди военнопленных и т.п.), где человек здесь оказывается вырван из системы привычных связей, одинок и потерян. Связь с матерью остается последней опорой в чуждом и враждебном окружении. Такого рода культ описан на материалах криминально-тюремной субкультуры. Тюремная наколка “Не забуду мать родную” едва ли не самая распространенная и воспроизводится на протяжении многих десятилетий. Мать почитается как “последняя святыня”, оскорбление в ее адрес воспринимается куда острее, чем в свой. Культ матери прочно укоренен в тюремном фольклоре. Характерны фразы-клише (для писем и татуировок):
В этой жизни только мать меня сумеет оправдать
Любви достойна только мать, она одна умеет ждать!
Есть только одна женщина, которая умеет ждать - это мать
Хоть руки скованы цепями, цветок дарю любимой маме.31
Мать воплощает здесь неразрушимую, последнюю связь.
Усиление значения образа матери, его сакрализация отмечены и в других маргинальных средах, напр., в хип-культуре или сообществах военнопленных (как Второй Мировой, так и последней, чеченской, войны).32
Нарушение связи с матерью (как базовой) часто трактуется традицией как причина разрыва с обществом, отторжения от общества. Материнское проклятье, по поверьям, являлось причиной пропажи и даже гибели ребенка (его будто бы “уводил леший” или другая нежить). Ту же схему воспроизводит тюремный фольклор. Именно нарушение материнского запрета в нем трактуется как причина отторжения от общества (попадания в число заключенных):
Не слушал мать, так слушай звон цепей тюремных
Не слушал материнских слов, так слушай звон ключей тюремных
(фразы из тетрадок несовершеннолетних заключенных, 1990-е гг.)33
То же в песне заключенных начала ХХ в.:
Говорила сыну мать,
Не водись с ворами,
В Сибирь-каторгу сошлют,
Скуют кандалами...34
И в тюремной песне 1930-х гг.:
Ну, и оставшись без отцовского надзора,
Я бросил мать, а сам на улицу пошел.
И эта улица дала мне кличку вора,
И до решетки я не помню, как дошел.35
* * *
Материнство во многих случаях становится матрицей для других межличностных отношений. В частности, А.В. Головачева отметила это исследуя приворотные заговоры:
“Как тоскует мать по дитяти, так раба Божия тосковала и горевала по рабе Божием, тосковало и горевало ея сердце...”36
Материнство здесь приводится как самая неразрушимая связь - образец, по которому должна быть построена желаемая (в данном случае - брачная). То же можно обнаружить и в песнях, где идеальная жена восхваляется как “заменушка” матери:
“Я тебе, молодец,
В поле работница,
В поле работница,
В доме хозяюшка...
Родимой матушке
Я заменушка.”37
Та же установка сохраняется в общеизвестных современных женских поговорках: “Мужчины - они же как дети” или “У меня два ребенка: сын и муж”.
“Мужчины - это маленькие дети, - высказывается петербурженка (ок.50 лет) в беседе с психологом.* - Я... к мужчинам отношусь как к детям, с чувством сожаления.”38
Ту же матричную роль материнство играет в маргинальных сообществах и разного рода субкультурных средах - там, где активно идут процессы самоорганизации.
Криминальная (воровская) субкультура. Как уже говорилось, здесь культивируется почитание матери, доходящее до экзальтации. С другой стороны, ритуал посвящения в привилегированную касту воров включает в себя отречение от родственников, в том числе (по некоторым данным) и матери. Слово “мать” перекодируется: теперь оно означает “тюрьма”. Знаменитая татуировка “Не забуду мать родную” в воровской среде означает клятву верности тюремному братству.39 Тюрьма, воровское сообщество теперь воплощает весь комплекс сакральных ценностей, до того ассоциировавшихся с матерью: таким образом, “материнство” становится матрицей воровского сообщества. Вспомним в этой связи, что лидеры преступных группировок называются матками (независимо от пола), это название отмечено по крайней мере с Х!Х в.40
В хип-культуре - еще одной маргинальной среде - вхождение в тусовку часто начинается с ритуального “усыновления” новичка какой-нибудь из давно тусующихся женщин. Она берет его под свое покровительство, знакомя с людьми и обычаями этой среды. По тому же образцу строятся и отношения неофита с авторитетными - олдовыми - хиппи вообще: они оформляются теми же ритуалами (дарение талисмана-феньки, наречение имени), что и “усыновление”.41
Еще одним примером аналогичного функционирования мифологемы “материнства” может послужить история Н.Н.Зюзина (1916-1993 гг), русского солдата, во время Второй Мировой войны побывавшего в немецком плену.** На страницах его воспоминаний, посвященных этому периоду, мотив тоски по матери занимает едва ли не центральное место. Приведем несколько отрывков:
“О чем в минуту преступления вспоминали пленники? О доме, о матери, о той былой жизни, какой бы скудной она ни была... А по ночам сны - будто ты дома, мелькают родные и знакомые лица, мать приносит еду и я ем и ем, а мне хочется еще и еще, и проснувшись хочется еще больше есть и тягучая, жгучая тоска сводит с ума... Почти во всех воспоминаниях образ матери был для всех святым. Мне и захотелось в стихотворении выразить общий для всех образ матери, вспоминая ее после снов:
Знаю я - меня мать вспоминает
Пред иконой, как лечь почивать,
И соленые слезы роняет
На мою, уж пустую, кровать.
И у немцев заносчивых пленник,
Я тружусь от зари до зари,
На чужбине все дни эти - тленны,
Я тоскую без русской земли...
И живу - лишь надеждой питаясь,
Что родную увижу страну,
Что с тобой, моя мать, повидаюсь,
Что к груди твоей нежно прильну!”
Николай Николаевич постоянно повторяет, что мысли и воспоминания о матери были общими для всех пленных, темой их вечерних разговоров - их общий опыт, объединявший ранее совершенно чужих и разных людей. Материнство - последняя опора во враждебном окружении и отправная точка самоорганизации (общие переживания - как основа возникновения дружеских связей).
* * *
Итак, в русской культуре материнство играло роль базовой связи, а символика материнства - интегративной символики.
Впрочем, эта ее роль может быть уточнена конкретными материалами, касающимися ее функционирования в бытовых и обрядовых ситуациях. К их описанию мы теперь и переходим.
2. Коммуникативные функции
Сформулируем задачу конкретнее. Далее мы рассмотрим функционирование пронимальной символики как средства активации (или блокирования) определенных коммуникативных программ.
Рассмотрим последовательно три вышеупомянутых группы предметов:
бытовые (полая утварь и хозяйственные орудия с отверстием/развилкой);
магические (используемые в домашней магии);
сакральные объекты на местности, - именно с точки зрения их роли в организации коммуникаций. Начнем с первой группы.
1. Бабий кут
После родильных обрядов дом оказывается наполнен символами материнства. Такую интерпретацию получали едва ли не все вещи с проемом - от посуды до дверей и разного рода щелей. Но местом наибольшей концентрации таких вещей можно считать женскую часть дома - бабий кут.
Значительная, если не большая, часть занятий взрослой женщины основана на операции пронимания: хранение (полая утварь: горшки, кувшины, бочонки и проч.) и приготовление пищи (толчение в ступе, замешивание теста в квашне и погружение в печь), рукоделия (продевание нити в ушко иглы, иглы - сквозь ткань, челнока с утком - меж нитей основы, цевья с нитью утка - в проем челнока и т.д.), стирка (в ступе и корыте, часто способом толчения) и т.д. Эта операция последовательно интерпретировалась как знак “родов”, так что все вышеперечисленные и многие другие женские занятия воспринимались как воспроизведение “родов”, что постоянно просматривалось в шутках и поговорках, загадках и приметах, связанных с этими занятиями и их орудиями.