Что же касается картин, в которых могла развиться «фантазия и изобретательность», то помимо упомянутого в письме к Ириарте «Дома умалишенных в Сарагосе» таковыми вполне могли быть также и восемь составляющих единую серию (кстати, тоже малого, то есть «кабинетного» формата) живописных работ, выполненных Гойей для домашнего театра замка Аламеда, принадлежавшего его давним покровителям герцогу и герцогине Осуна. Картины эти изображают либо пародийно-фантасмагорические сцены из испанской драматургии («Лампа дьявола» - сцену из комедии Антонио Самора «Очарованный поневоле»; «Каменный гость» - из комедии Тирсо де Молина «Севильский обольститель»), либо сцены колдовства («Кухня ведьм») и шабаша («Ночь шабаша»; «Шабаш. Большой козел»). Датировки их также довольно зыбки. Некоторые исследователи относят их к 1793 году, другие к 1798 , а иные делят серию на две части, относя к 1793 году картины на темы театра, и к 1798 – колдовские сюжеты, хотя в стилистическом отношении они совершенно однородны и к тому же идентичны по размерам (примерно 40X30 см).
Нам представляется, что вся эта серия была написана одновременно и вряд ли после создания «Капрргчос». Она предназначалась для украшения театра, частично писалась на комедийные сюжеты и представляла собой некую игру фантазии художника. Эти черты, как и известная декоративность их живописи (например – «Шабаш. Большой козел»; Мадрид, музей Ласаро Галдиано), сближает их с поздними картонами для того же замка Аламеда (1787). Однако эта близость не идет дальше некоторых чисто формальных моментов. Комедийные элементы тщательно сглаживаются даже там, где они могли быть продиктованы сюжетом (см., например «Лампа дьявола; Лондон Национальная Галерея), а фантастика впервые в творчестве Гойи приобрела зловещий, колдовской характер. Мир внезапно вывернулся наизнанку, обнажив свои адские глубины. Свет солнца, прежде нередко ослеплявший на картинах Гойи, сменился густым, вязким мраком ночи, в котором без труда «плавают» причудливые фигуры грешников, уносящих ввысь ведьму («Ночь шабаша»), и который не может победить ни свет факелов («Кухня ведьм»), ни мерцание чадящих светильников («Лампа дьявола»). Фигуры человекоподобных существ, действующих здесь, конвульсивно мечутся, творя свои злые и пакостные дела. Перед нами оживают видения Брейгеля, паясничают маски Калло, циничные издевки генуэзца Маньяско, клубится всякая нечисть, радующаяся сумраку ночи, и уродливый монах еще подливает масла в лампу, протягиваемую ему дьяволом, в то время как за его спиной кривляются гигантские ослы.
Вот мы и подошли вплотную к «Капричос», соприкоснулись с особой, мрачно гротескной их атмосферой. Эти картины представляют собой другую сторону той же ярости, той же благородной злости против превратного мира, которая с такой силой была воплощена в «Портрете доктора Пераля». И обе они сольются в «Капричос», достигнут невиданного накала, превратив эту серию в творение возмущенного разума, восставшего против тьмы, безумия, предрассудков.
И в заключение еще несколько слов. «Капричос», собственно, потому и представляют столь великое и сложное произведение, что в них в трагедийной форме воплотились и переплелись острейшие проблемы глубоко кризисной исторической ситуации конца XVIII столетия и перехода в XIX век, связанный с этим перелом в мировосприятии и в судьбах искусства, и, наконец, личная драма Гойи, боровшегося с жестокой болезнью и переживавшего финал своей последней, самой счастливой и самой несчастной любви. Жизнь втолкнула Гойю в мир «Капричос», чтобы в нем через отчаяние и надежду, страх и сострадание, переживание и постижения привести к нравственному очищению, возвысить и полностью переплавить его как человека и как художника. Здесь он как бы разом разрубил тугой узел противоречий времени и личной драмы. Здесь родился новый Гойя – тот, который мог уже воспринимать жизнь не дуалистически, в полном противопоставлении манящей мечты и отталкивающей, взывающей к суду разума действительности, но в целом, во всей полноте и во всей необходимости ее реального бытия, в мощной динамике разрушений и становлений.
И новая героиня романтической эпохи – непокорная энергия человеческих устремлений, принимающая мир как он есть и все же вновь и вновь бросающая свой вызов неизбежному вызывается на поверхность, страстно вспыхивает уже в период завершения «Капричос» в свободном волеизъявлении Фернана Гиймарде (1798), в неистово утверждающей жизнь оргии красок и движения, в каком-то еретическом духе росписей церкви Сан Антонио де ла Флорида (1798), в откровенной фарсовости портрета семьи Карла IV (1799 – 1800). А затем – уже в эпоху наполеоновского нашествия – эта энергия найдет себе поистине сокрушительную форму в ярости, муках, ожесточенных порывах и героическом противостоянии действительности знаменитых офортов «Бедствий войны». И если в «Капричос» Гойя раскрыл цепкость зла и показал, с каким трудом уходил старый век, то в следующей серии ему предстояло высказать всю истину о том, какой страшной ценой оплачивалось рождение века нового.
««Капричос» Гойи» - В. Прокофьев изд. Москва 1970г.;
«Капричос» - Н.Д. Горбунова, А.М. Грудинова изд. «Центр Рой» 1992г.Оглавление.