«Бедствия войны» прежде всего поражают ощущением полной достоверности как будничных сцен «тягот войны» (раненые, убитые, голодающие), так и тех кульминаций, в которых демонстрируются высочайшие взлеты героизма («Какое мужество!») и глубочайшие бездны жестокости («Возможно ли большее?», «Это еще хуже»). Оно коренится в самих офортах и только изредка подтверждается присутствием в них художника-свидетеля или подписью — «Я видел это», «Это тоже…».
Эта достоверность достигается повторением сходных мотивов. Повторяясь, они перестают восприниматься как исключительные происшествия, становятся чем-то «чудовищно нормальным» и как таковые настойчиво «вбиваются» раз за разом в сознание зрителя. Вторая причина - в той объективной сдержанности художественного воплощения, которая как будто не имеет никаких иных целей, кроме того, чтобы говорить правду, ничего кроме правды. Действительно, чем патетичнее или страшнее изображаемое событие, тем менее склонен художник к какой-либо сентиментальности, к какому-либо красноречию.
В «Бедствиях войны» еще не было никакой сопровождающей изображения «словесности», и эмоции художника целиком концентрировались в самом офорте, выступали неделимыми. Но и потом, когда экспрессия изображений получит хотя бы частичный выход в словесных комментариях, эти последние во многих случаях сохранят видимость бесстрастно-строгой констатации факта или причины его (так, изображая на листе 33 ограбление церкви и убийство священника, Гойя как бы мимоходом бросит короткое— «Так случилось»; а казнь на листе 1 снабдит лаконичным пояснением — «За наваху»).
Сдержанность и немногословие Гойи — следствие великой внутренней собранности, воспитанной реальными, вплотную подступившими к нему, окружавшими его со всех сторон опасностями. Когда историю испытывают на собственной шкуре, а не реконструируют по чужим воспоминаниям, когда в ней участвуют, в ней живут, а не только фантазируют о ней,— нет места «красивым словам» и «красивым картинам». Вблизи все проще и опаснее.
Сдержанность и немногословие Гойи порождены предельной серьезностью его отношения к вплотную подступающей действительности, а также чувством долга перед историей, перед человечеством и перед зрителем, которого необходимо убедить в том, что все так и было, что художник ничего не убавил и ничего от себя не прибавил, ничего не приукрасил, не смягчил, не очернил. Иными словами — покорить трагической несомненностью правды истории, чтобы затем вовлечь в нее и уже там потрясать, ужасать, воодушевлять всем тем великим и чудовищным, что есть на самом деле в действительности, в каждом человеке.
Мощным средством экспрессии является также резко обрисовывающий основные предметы, акцентирующий патетические или «болевые» точки композиции, безжалостно «пристальный» свет, от которого, кажется, ничто не может укрыться и по контрасту с которым провалы и зияния мрака впервые у Гойи представляются зонами успокоения. Но особенно — сама техника офорта, в которой испанский мастер, опять-таки впервые, с такой решительностью подчеркивает царапающее медную пластину, ранящее ее движение иглы, разъедающее эти раны травление кислотой. Даже металл едва выдерживает эти форсированные методы воздействия! Что же говорить о глазе и чувстве зрителя … Впрочем, страдая вместе с нами, металл этот как бы принимает на себя часть нашего бремени, тогда как обнажившаяся рукотворность линий и пятен, составляющих изображение, позволяет избегнуть любых натуралистических эффектов и сохранить все в пределах искусства.
Нагнетание напряжения, форсирование экспрессии, известное обнажение технического приема постоянно достигают взрывоопасных состояний, но не могут разрядиться тем взрывом формы, который впоследствии сотрясет искусство Делакруа. Их напору не дано восторжествовать над художником, им не дано вырваться из-под его власти. Гойя и только Гойя владеет здесь всем этим неистовым миром.
Этого ему не хватало в смутные годы раннего периода Пиренейской войны. Научиться так смотреть в лицо Истории — уже акт высшего бесстрашия.
В то же самое время пафос мастерства Гойи, с негодованием отбрасывающего все ухищрения, изыски, внешние эффекты «изящного искусства», прямо идущего к цели, применяя простые, но сильно действующие средства, тот же, что пафос античной и шекспировской трагедии. Гойя принимает на себя своего рода обязательство сохранять неизменное целомудрие перед лицом ужасной действительности, ибо безнравственно «живописать» убийства и виртуозно компоновать трупы. В процессе претворения действительности в искусство он как бы сдирает с этого последнего его гладкую, атласную кожу, он выставляет напоказ его кровоточащую израненную плоть, его обнажившиеся нервы.
Испанский художественный гений не раз подходил к этой черте своеобразного «снятия художественности», своеобразного заклания искусства на алтаре пронзительного жизненного чувства. Так было во времена Риберы, Сурбарана, Веласкеса и Сервантеса. Так будет во времена Гауди и Пикассо.
Совершая такую поистине душепотрясающую и душераздирающую «операцию», Гойя не только вводит свое искусство в самое средоточие высокой трагедии, но прочерчивает в царстве ее особую траекторию, так сказать, экстремальной обнаженности трагического, перед которой пасует любое «художественное слово», которая звучит в совершенно безыскусственном народном плаче, а большому художнику открывается в тот момент, когда он бесстрашно и безжалостно отбрасывает все то, что знает и умеет, ради воплощения чего-то, лежащего выше всякого знания, всякого умения и даже всякой эстетики…
«Расстрел повстанцев в ночь на 3 мая 1808 года»
«3 мая французы становятся хозяевами Мадрида. В министерстве почтовых сообщений располагается французский военный трибунал. С утра до вечера по улицам едут телеги с безмолвными патриотами в разодранных рубахах со связанными за спиной руками. Их группами расстреливают в парках Буэн-Ретиро и Каса дель Кампо, на плоскогорье Монтанья дель Принсипе Пио, у ворот Сеговии и в Монклоа. В конце дня французский трибунал даже не судит, - Мюрат велел расстреливать на месте любого мадридца, у которого найдут оружие. Утром 2-го мая Франция еще была нашим союзником, а сегодня вечером она стала врагом всех испанцев». Так рассказывает о майских событиях персонаж романа Поля Морана «Севильские флагелланты».
Почти 6 лет спустя, для прославления патриотизма испанцев Кортесы (испанский парламент) организовали конкурс среди художников. Речь шла тогда об увековечивании восстания 2-го мая 1808 года. В феврале 1814 года, Гойя обращается в Регентский совет с предложением «увековечить кистью наиболее возвышенные и героические деяния нашего славного восстания против тирана Европы». Предложение принимается, и Гойя изображает знаменитые эпизоды восстания 2 и 3 мая 1808 года для поминальной церемонии, состоявшейся 2 мая 1814 года в Мадриде. Вся Испания поднялась тогда в едином порыве, чтобы почтить память бойцов и отпраздновать национальное единство. В этих картинах Гойя отходит от повествовательного стиля. Движимый какой-то мистической силой, острой потребностью отмщения за жертвы войны, Гойя стремится выразить с помощью кисти крик возмущения человечества и придает всеобщий характер частному эпизоду, который без него никогда не получил бы такого звучания.
На темно-синем небосводе сияют звезды, блеск которых так не вяжется с резким светом желтого фонаря, стоящего на земле. Так же противопоставлены друг другу безжалостная, бездушно геометричная группа солдат и стихийно движущиеся жертвы – убитые, убиваемые и ожидающие своей очереди. Даже мертвые выглядят живее солдат, слившихся в единое целое со своим оружием. Руки расстреливаемого в белой, вспыхнувшей во мгле, рубахе кажутся прибитыми к невидимому кресту, что несет в себе отпечаток христианской жертвенности. Гойя приближает действующих лиц драмы друг к другу, достигая максимума жизненной правды, и тогда все обретает нужную связь и убедительную выразительность.
Эта картина приобрела символическое значение, она подняла испанскую национальную школу до высоты мирового трагизма. Эта картина является в гораздо большей мере отражением личной реакции Гойи на случившееся, чем повествование о самом событии. В отличие от большинства людей, которые, оказавшись вовлеченными в какие-либо действия, стараются оценить их обычно с точки зрения семейных или узколичных интересов, художник переводит событийную историю на язык общечеловеческих судеб, не прибегаю к мифологическим иносказаниям и героической бутафории. Испытываемые им чувства при восприятии какой-либо драматической сцены или рассказа о ней настолько сильны, что заставляют его отказаться от повествовательного стиля и вызывает жгучее желание отомстить за жертвы военных преступлений. И тогда изображению частного факта придается значение наглядного примера, чье пластическое выражение приобретает, благодаря своей грубости и пронзительности, форму настоящего манифеста и немедленно воспринимается всеми.
Как ни один из великих мастеров Испании, Гойя воплотил в своем искусстве трагедию и героические чаяния испанского народа, переживавшего в это время один из самых бурных периодов своей истории. Вместе с тем его творчество, отличающееся правдивостью, исторической конкретностью и глубоко национальным характером, несет в себе и более широкое, универсальное содержание, ибо в нем находят косвенно-ассоциативное выражение многие проблемы и трагические противоречия новой исторической эпохи. В какой бы области ни работал Гойя, всегда его образные решения были отмечены особым, отличным от прошлого, художественным видением мира.