Биографию Руссо читатель знает до момента, “Новая Элоиза” вышла в свет, когда роман «О воспитании» сожгли по решению парламента, а 9 июня 1762 года вышел указ французского правительства об аресте Руссо. Втайне покинув Монморанси, Руссо бежит в Швейцарию, здесь он живет у друга своего Рогена в Ивердоне. Но и на родине Руссо сожгли его книгу об Эмиле, и здесь вышел декрет о его аресте. Враждебные друг другу парижские католики и женевские кальвинисты по отношению к Руссо проявили трогательное единодушие. Пришлось обратиться к Фридриху II за разрешением поселиться в Мотье-Травер в Невшательском графстве, входившим в его владения. Как приятно было демократу- республиканцу просить убежища у деспота, о котором в “Исповеди” говориться, что он «своими принципами и поступками попирает всякое уважение к естественному закону и человеческим обязанностям», легко себе представить. Но другого выхода не было. Увы, Мотье-Травер не обеспечил Жан-Жаку покоя до конца его жизни. Не долго о нем заботился правитель Невшательского графства «милорд маршал Шотландии» по имени Дж. Кейт, вскоре уехавший. По прошествии трех лет и двух месяцев Жан-Жака отлучили от кальвинистской церкви, так как на совете пасторов он заявил, что “отчет” в своих убеждениях “обязан давать только богу”. Натравленная на Руссо толпа забросала его камнями. И снова он ищет себе убежище. В 12-й книге “Исповеди” написал о себе: “Отныне я буду на земле скитальцем”.
Последние тринадцать лет этого мучительного существования в “Исповеди” не отражены. Руссо писал с 1765 по 1770 год, но прервал свою биографию на 1765 годе. О том, что было с ним в дальнейшем, приходится черпать сведения у его современников. В 1766 году Руссо отправился в Англию, приглашенный туда по ходатайству философа Юма герцогом Ричмондом. Находясь в Вуттоне близ Лондона, Руссо проявил больше интереса к местной растительности, чем к коренным жителям страны. Не покидал его страх, что злоумышленники проникнут в его дом, с целью похитить рукопись “Исповеди”. А Юма Руссо вскоре заподозрил в намерении сделать из него посмешище для всей Европы. К сожалению, английский философ не проявил сочувствия к мнительному гостю и опубликовал против него злую брошюру. Спешно вернувшись во Францию, Руссо под вымышленным именем скрывал свое местонахождение в дали от Парижа у приютивших его аристократов.
С 1771 по 1778 год Руссо проживал в столице. Передовых людей века – энциклопедистов он давно превратил в своих недоброжелателей, им, а не себе приписывая вину. Ему не хотелось полностью отмежеваться от них, что видно из его обмолвки: “Иезуиты не любят меня не только как энциклопедиста”. По подсчетам Дидро – его “самого старого друга. Почти единственного оставшегося у него”, - Руссо потерял двадцать друзей из числа философов.
Усугубляя свои муки, Руссо отталкивает от себя и тех, для кого его имя священно. В таком лихорадочном состоянии писал Руссо книгу с интригующим названием: “Диалоги: Руссо судит Жан-Жака” (1775 – 1776 гг.) О себе, еще раз о себе! Свою “исповедальную трилогию”, Руссо завершил “Прогулками одинокого мечтателя”, где звучат порой и грустные мотивы о личной его судьбе, но черным мыслям о вражде к нему всего мира он больше не предается. Этот неподражаемый дневник впечатлений и мыслей соединил узелком последние два года его жизни с оборванной на 1765 году биографией в go “Исповеди”. Своими раздумьями о себе и великих проблемах жизни это произведение отличается от заключительной части “Исповеди”, тем более – от “Диалогов”. Мало того, “Прогулки” – не только “придаток” к “Исповеди”, по определению Руссо, но и философский к ней ключ, в чем мы еще не раз убедимся. Увы, десятую “прогулку” оборвет безжалостная смерть.
И вот незаметно для Руссо даже сухой рассказ о мелких событиях обыденной жизни бывает окрашен изменчивыми его настроениями, хотя он ничуть не искажает факты, если только не позабыл, не перепутал кое-что. Достоверен ли фактический материал “Исповеди”? Ведь память уже не молодая, и едва ли он проверял ее “вещественными и письменными материалами”, вследствие чего события то вспоминаются ему “живо, будто они только что произошли”, то воспроизводятся по рассказам других людей, часто весьма “смутным”. По данным компетентного руссоведа Д.Морне, “в самом существенном “Исповедь” точна, когда же она таковой не является, нет никаких оснований полагать, что Руссо умышленно нас обманывает”. Но есть и мнения другого рода. “Чем больше я вчитываюсь в корреспонденцию Руссо, отлично изданную Дюфуром, – пишет Ж. Геено, – тем больше укреплялся в убеждении, что жизнь Руссо была не такой, какой он ее себе представлял; иной, чем та, о которой он с честностью примерной рассказывает в “Исповеди”.
Исследователи имеют в виду не хронологические ошибки, а эмоциональные аспекты, поставленные Жан-Жаком и покоряющие читателя своим субъективным восприятием вещей. Начинается “Исповедь” такой декларацией: “Я один. Я знаю свое сердце. Я создан иначе, чем кто-нибудь из виденных мной; осмеливаюсь думать, что я не похож ни на кого на свете”.
Декларация эта вызывает удивление. Перед кем выставляет себя Руссо неподражаемо оригинальной личностью? Перед простым Людом, что ли? Но ведь не в привычке народа “мерить всех под один аршин” – оригиналов народ не любит, людей с резкими характерами уважает. Нет, именно потому, что Руссо кровно связан с простонародьем, он выражает гордость плебея-самоучки, занявшего одно из первых мест в ряду мыслителей Европы. Останься он в Швейцарии, пришлось бы ему довольствоваться профессией ремесленника.
А почему Руссо говорит нам: “Я один”? По-видимому, этой первой короткой фразой “Исповеди” предупреждает читателя: Нигде не чувствует он себя единомышленником – ни в домах аристократов, ни в домах энциклопедистов, ведет себя порой диковато. Так у вольнодумной актрисы кино, чьи гости вели разговоры против религии, Жан-Жак прервал эти разговоры гневным восклицанием: “Отсутствующего друга поносить мерзко, а вы поносите вездесущего бога”, – вскочил и, хлопнув дверью, ушел. Не удивительно, Что за ним закрепились клички: “маленький хам”, “босяк” и тому подобное.
С такими выходками на людях – как не сказать о себе, что он всегда “один”. И вот перед ними отнюдь не сухая по мере изложения автобиография, а выразительный, яркий “автопортрет”. Этот термин, обозначающий широко известный жанр в изобразительном искусстве, Руссо сам применил к “Исповеди”, назвавший ее: “мой портрет”. Живописец рисует свой автопортрет, глядя на себя в зеркало, а Руссо видит свой духовный облик, как сформировав его нелегкий жизненный путь, опираясь на свою память; его автопортрет – “движущийся во времени”. Кроме автопортрета, “Исповедь” содержит портреты других людей. Но если живописец в многофигурной композиции, обычно ставит себя, когда желает портретироваться, у самой почти рамы, то в “Исповеди” Руссо – в центре. Правдивости его автопортрета помогает ирония в
отношении самого себя – ему ничего не стоит назвать себя “старым безумцем”, посмеяться над своими письмами влюбленного мальчишки – письмами “пафос которых способен был сокрушить скалы”, а правде портретов помогает, что он “довольно хороший наблюдатель”, и хотя в тот момент, когда наблюдает, разобраться не может, “потом все возвращается к нему – место, время, интонация, взгляд, жест, обстоятельство”.
Никто еще до Руссо не обращался так часто к искусству самоизображения, так мастерски не “прилагал к своей душе барометр”. Что особенно подчеркивает Руссо в своем автопортрете? Странности характера и поведения. Так, в покойном состоянии он боязлив, стыдлив, иногда вял, иногда волнуется, не знает ни осторожности, ни страха, ни приличий, его охватывает дрожь, вот-вот замрет сердце. Редко бывает рассудительным, житейски трезвым. И противоречия в нем невообразимые.
За четырнадцать лет до окончания “Исповеди”, в период первых двух трактатов, публичный успех которых внушил ему необычайную уверенность в себе, Руссо задумал сочинение, под названием: “Чувственная мораль, или Материализм мудреца». Из уцелевших набросков явствует, что в своих мыслях, чувствованиях, поступках человек носит следы ощущений, внутренне его видоизменяющих; на человеческий организм и душу влияют климат и время года, звуки и цвета, мрак и свет, движение и покой, конечно и пища. Изучив это влияние, человек способен продумать свой внешний режим и активно управлять своими чувствами, обращаясь к их источникам, “принудить животные силы служить на благо нравственному порядку и таким образом привести душу в состояние наиболее благоприятное для добродетели или удержать ее”.
“Исповедь” перешагнула границы эпохи, когда умение связывать неразрывной цепью все звенья анализ считалось высшим достижением мысли. Заглянув в подпочву своей душевной жизни, Руссо открыл “бессознательные движения сердца”. Объяснить, почему в одних случаях его ум активен, а в других случаях будто выключен, почему так часты в нем коллизии между разумом и эмоцией, причем вторая берет верх, Руссо не мог, он – загадка для самого себя, но если не до конца распутал клубок нитей своего душевного комплекса, так хоть обнажил саму путаницу, а это уже немало. В авторе – он же герой “Исповеди” - противоположные начала действуют то сообща, то врозь, то совсем на время изгоняя одно другое. Хаос разнородных мыслей и чувств… Стало быть никакой цельности характера? А все же есть она, иначе не могли бы говорить о “самобытности, своеобразии” Руссо. Дело в том, объясняет он, что внешние влияния, которым он поддается, долго на нем не отражаются, и после всяких “толчков” возобновляется его “устойчивое состояние”. Цельность Руссо – это и неискоренимые его убеждения, и даже причуды его. Изменить свою натуру Руссо не хочет, не нужно это ему, раз он “лучший из всех людей”. Мудрость народную Руссо высоко ценил, ставил выше учености какого-нибудь философа.