Правда, позднее, в так называемое Высокое средневековье (XI— XIII века), отношение к книге изменилось, и «монастырские уставы всячески поощряли монахов к работе по переписке книг, считая это богоугодным делом». Однако вопрос состоит в том, кто переписывал античные книги в критические IV— IX века?
Во-вторых, как под внешним давлением официальных властей, так и по своим внутренним убеждениям монахи-переписчики должны были в первую очередь сосредоточить свое внимание на книгах «божественного» содержания. Какие импульсы могли ими руководить, чтобы тратить многие годы жизни на переписку «языческих» сочинений античности? На звание коллекционеров языческих текстов монахи — очень и очень плохие кандидаты. Монастыри подвергали строгому отбору книги, с которых делали копии.
А ведь дело доходит до анекдотов. До нас дошла записка Цицерона, предположительно датируемая 15 марта 44 г. и, возможно, относящаяся к убийству Цезаря: «Поздравляю тебя, радуюсь за тебя... хочу знать, что ты делаешь и что происходит». Этой записке, следовательно, две тысячи лет. И ее тоже добросовестно переписывали благочестивые монахи?
Хотелось бы также получить разъяснение, каким образом монастырский «строгий отбор» преблагополучно проскочила вольнодумная поэма Лукреция Кара «О природе вещей», якобы переписанная в одном из раннесредневековых французских монастырей, несмотря на то, что «...в уставах монастырей, имевших скриптории, специально запрещалось переписывать работы еретиков».
В-третьих, чтобы переписывать научные, скажем, математические, сочинения, надо хотя бы понимать их ценность и иметь в виду хотя бы одного возможного читателя. А кто в VII веке мог понимать и ценить Евклида, Архимеда и Аполлония? Обычный ответ, что эти авторы дошли до нас через арабов, не выдерживает критики хотя бы потому, что от якобы происшедшего катастрофического уничтожения античной культуры до так называемого «арабского ренессанса» прошло несколько столетий, и мы снова возвращаемся к прежнему вопросу: кто и почему все эти столетия хранил (а значит, переписывал) никому не нужные, в силу их непонятности, книги?
В-четвертых, для монахов раннего средневековья классическая латынь была языком неизвестным или, во всяком случае, вышедшим из употребления. Какой же смысл был для них в переписывании книг на этом языке? Если бы какой-нибудь монах и взялся бы за труд переписать, скажем, Тита Ливия, то, поскольку он это делал для своих современников, а не для будущих гуманистов, он автоматически постарался бы переизложить Ливия на современной ему «вульгарной» латыни.
Переписывание светских сочинений зарегистрировано (в более поздние века) в русской истории. Как следовало ожидать, это переписывание было не механическим, а творческим процессом: переписчики сокращали оригинал и вносили в него дополнения, расшифровывали имена и устаревшие слова, поясняли реалии и т.п. и т.д.
Невозможно себе представить не знающего классической латыни монаха, переписывающего, как машина, Цицерона.
Все эти вопросы — только с еще большей остротой — встают и в отношении грекоязычных сочинений. Кто, например, переписывал книги Иосифа Флавия? Евреи греческого языка не знали и (по обычным представлениям) самоизолировались в талмудической учености, а греки (византийцы?) не могли иметь ни возможности, ни желания тратить время и силы на переписывание иудаистических сочинений Флавия.
Мы видим, таким образом, что если бы даже античная литература существовала, то дойти до нас она не могла, и потому все, что мы знаем под этим именем, является апокрифом (т.е. вымыслом).
Специалисты-палеографы, понимая, по-видимому, трудности, связанные с проблемой сохранения античной литературы, старательно их обходят, отделываясь бессодержательной декламацией. Вот, например, что пишет А.Д. Люблинская в книге, допущенной в качестве учебного пособия для студентов университетов и пединститутов: «Античность оставила средневековью богатейшее наследство... Все это накопленное веками богатство человеческой мысли... средневековье использовало двояким способом. Та часть наследства, которая оказалась слишком сложной для только еще формировавшегося классового общества германских и кельтских народов (римское право, наука, философия, большая часть литературы), была в значительной степени сохранена, но как бы положена в долгий ящик; ее начали оттуда вынимать в XII— XIII вв., и особенно — в период Ренессанса. Другая часть — элементарные начала латинской образованности и все христианское наследство — была сразу же поставлена на службу христианской церкви, молодой государственности и школе, которую лучше всего обозначить как начальную, ибо она давала лишь самые элементарные знания».
Люблинская искренне думает, что декламация о «долгом ящике» снимает все вопросы. Ей и в голову не приходит спросить себя, а какими методами было осуществлено это «положение в долгий ящик»? Утверждает ли она, что варварские германские племена готов и вандалов, о которых сообщается, разграбив Рим, предали огню почти все архивы и библиотеки Римской империи, прежде чем грабить и жечь, снаряжали особые отряды искателей римских документов и хранителей произведений культуры, которые осуществляли экспертизу практической ценности захваченных папирусных свитков, навощенных дощечек и пергаменных кодексов, отделяя простое от «слишком сложного» и откладывая в очень «долгий ящик» (на 800— 900 лет!) недоступные их пониманию, античные рукописи научного содержания? И что это был за «долгий ящик», в котором рукописи сохранялись лучше, чем в современных книгохранилищах с кондиционированным воздухом?
Античные «письма»
Серьезные сомнения вызывают также некоторые жанры античной литературы. Возьмем, например, так называемые «письма», скажем, знаменитое письмо Плиния Младшего, в котором описывается извержение Везувия, погубившее Геркуланум и Помпею.
«Ты спрашиваешь, как я провожу дни на моей тосканской вилле? — пишет Плиний другу. — Просыпаюсь, обыкновенно, часу в первом (по солнечному времени), иногда раньше, редко — позже. Окна оставляю закрытыми: мысль ярче и живее во мраке и безмолвии... Работаю то больше, то меньше, смотря по тому, чувствую ли себя расположенным. Потом зову секретаря, велю открыть ставни, диктую то, что сочинил. Он уходит, зову его снова; опять отсылаю... Продолжаю сочинять и диктовать. Сажусь в экипаж... Немного отдохнув, громко читаю какую-нибудь латинскую или греческую речь, более для укрепления груди, чем голоса, но и голосу это полезно. Еще гуляю, меня натирают елеем, занимаюсь гимнастикой, беру ванну. Во время обеда за столом сидит со мною жена или несколько друзей; что-нибудь читаем вслух. За десертом в залу приходит комический актер или музыкант с лирою...».
Переводчик этого текста Д.С. Мережковский в комментариях восклицает: «Как эти древние люди похожи на нас! Как мало меняется самая ткань повседневной человеческой жизни! Только узоры — иные, а основа старая». Но действительно ли так стара эта описанная жизнь? Все это подозрительно похоже на страницы современных «бытоописательных» романов. Кроме того, Плиний не сообщает никаких реальных подробностей, новостей из своей жизни или жизни своих знакомых; весь текст преследует только одну цель — продемонстрировать читателю жизнь «римского аристократа». Это — тенденциозное подчеркивание не для друга (который, кстати, и без того должен был знать, что вилла Плиния находится в Тоскане, так как из текста следует, что Плиний давно уже живет в ней), а для постороннего читателя, и это не просто письмо, а литературное произведение, имеющее целью под формою частного письма ознакомить публику с домашней жизнью и обстановкой «римского писателя»; вся обстановка и характеристика жизни Плиния на вилле не реальна, а такова, какой воображали ее себе именно писатели эпохи Возрождения, да и слог письма — это слог этого времени.
Настораживает также наличие в античной литературе жанра литературной критики. Этот жанр возможен только тогда, когда литературное произведение полностью обособилось от автора и распространилось в большом числе идентичных копий. До возникновения книгопечатания даже сама мысль о критике, имеющей публичный интерес, была невозможна.
Вся древнегреческая литература разбивается по времени на периоды. В первый период, самый отдаленный, расцветает легендарный героический эпос. С 700 по 500 гг. до н.э. в Древней Греции преобладают в основном представители лирического, эпического и сатирического направлений. К 500 г. до н.э. все эти направления исчезают и расцветает, наоборот, трагедия, а потом вслед за ней — комедия, бесследно исчезающие к 400 г. до н.э. На их месте появляются философы. Не успели прекратиться философы, как вновь возникает комедия, чтобы с 300 г. до н.э. уже никогда больше не появиться на арене вплоть до эпохи гуманизма. Незадолго до этого выдыхается и философская мысль. На смену комедии и философии приходят серые и бесцветные жанры — дидактика и буколика, которые и завершают историю литературы в Греции.
Если не считать гомеровского периода, то на все литературное творчество в Древней Греции приходится приблизительно 600 лет. На трагедию приходится из этих 600 лет всего 100 лет. В остальные 500 лет ни до ни после не появлялось ни одного автора трагедий. На комедию приходится 150 лет. В остальные 450 лет ни до ни после не появлялось ни одного автора комедий.
Сатира имела настолько мало представителей, что она промелькнула где-то до 500 г. и язвительный ямб никогда уже не поражал древних греков.
После 500 г. греки перестали сочинять лирические стихи. Они полностью переключились на «серьезные» размышления (в течение без малого 200 лет). А когда им и это надоело, они стали поучать молодое поколение (тоже на протяжении 200 лет).
Совершенно аналогично дело обстоит и в Древнем Риме.
В течение первых 150 лет в Древнем Риме никого не было, кроме драматургов (комических и трагических). К 100 г. до н.э. драматурги полностью исчерпали свои дарования, а вместо них началась громадная волна поэтов на целых 200 лет. Появившиеся затем философы также быстро наскучили римлянам; остались одни язвительные сатирики, которые, впрочем, через 100 лет тоже наглухо замолчали.