Как сын своего времени, Кандинский стремился подойти к основаниям бытия не на пути спекулятивной аскезы, а опираясь на индивидуальный творческий опыт и психологический эксперимент. Аналогично в том же направлении по пути эксперимента в начале XX века идут физики, изучающие структуру атома, биологи, погруженные в строение клетки и законов наследственности, психологи, исследующие сферу бессознательного и определяющих ее архетипов. Вольно или невольно все эти частные изыскания периодически пересекались, так как архетипы выражались геометрическими фигурами, психофизиологические процессы определялись параметрами, схожими с квантово-энергетическими и т.п. Обладавший обостренной восприимчивостью вообще, Кандинский не мог не испытывать воздействия этой интеллектуальной атмосферы, но мечтал все-таки о некотором эстетическом синтезе, основывающемся на своеобразной семиотической атомистике.
То, что ему в данном направлении удалось сделать, собрано в небольшой книжке "Точка и линия к поверхности" (1926). По большей части это – скорее интенции и декларации, нежели положительные итоги. Тем не менее, их очень любопытно сопоставить по крайней мере с двумя аналогичными работами первой четверти XX века, также нацеленными на поиски "атома смысла" и чисто формально родственными работе Кандинского по предмету: точка, линия, пространство.
Одна из них - это проект "Symbolariuma'a", или Словаря символов" П.А.Флоренского, созданный в самом начале 1920-х гг. Статьи его, кажется, не пошли дальше "Точки" .(.а предполагалось там дать и разные линии, и геометрические фигуры и т.п.), но и этого текста как "интенции и декларации" вполне достаточно. Точка здесь мыслится символом Бога-Отца, начала, Йота каббалистической философии, Эн-Софа [7] ...
Кандинский целомудренно избегает религиозно-мифологических имен, но по образной насыщенности его "точка" не уступает "точке" Флоренского: она есть "высшее и в высшей степени исключительное соединение молчания и речи" [8] ... Для сравнения интересно посмотреть, каким инструментом в выявлении смысловых атомов математического мышления пользуется Б. Рассел в "Основаниях математики". "Пространство, - пишет он, - есть ни что иное, как распространение (extention) понятия точка, точно так же, как английская армия есть распространение понятия английский солдат" [9] .
Использованное Б.Расселом сравнение трудно признать удачным, но если отвлечься от него, то смысловая взаимозависимость понятий "точка" и "пространство" действительно должна рассматриваться как предельно элементарная и не допускающая дальнейшего упрощения. Определение Кандинского столь же эмоционально, сколь и произвольно: трудно представить, к примеру, почему оно не может с одинаковым успехом быть применено к понятию "пауза" и т.д. О циничной фантазии Флоренского всерьез говорить довольно трудно. Однако все три позиции в известном смысле едины, поскольку отражают стремление – хотя и в различной степени радикальное – к построению некоторой концептуальной утопии в духе все того же Раймунда Луллия...
Насколько сильно было это стремление у самого Кандинского. приходится сомневаться, ибо ставя своей целью освобождение творчества от всяких внешних схем и гнета предметности, вряд ли он хотел в конечном счете попасть в сети своей собственной системы. Концептуальная утопия Кандинского была все-таки не нормативно-конструктивной, а отрицательно-разрушительной, нонконформистской, ставила идеалом не конкретность, а отвлеченность, не утверждающую определенность слова-предмета, а апофатическое молчание беспредметности. В "Ступенях" Кандинский со всей недвусмысленностью говорит об освобождающем действии евангельского благовестия в сопоставлении с жестким ригоризмом ветхозаветного законничества. И в целом его творчество, коль скоро оно, по убеждению художника, имеет своим предметом "духовное" или даже "божественное", может быть соотнесено с апофатическим богословием, строящимся на отрицании конкретных свойств Бога. С известной долей условности эстетический идеал Кандинского можно сравнить с принципами аскетического "умного делания", требующего освобождения сознания от всяких конкретных образов…
Теперь мы вплотную подошли к ответу на вопрос, откуда и куда скакал Синий Всадник. Нам, конечно, неведомо, побудила ли его отправиться в дальний путь загадочная книга "Златые уста", или, быть может, "Измарагд", или "Тайная тайных , но истоки его вдохновений, во всяком случае, следует искать в русской духовной культуре. Основания к тому разнообразны: от полупрозрачных намеков и свидетельств художника о своих юношеских впечатлениях до прямых признаний.
В "Ступенях" Кандинский с неподдельной искренностью рассказывает о своей первой любви - предзакатных красках Старой Москвы, славящей Творца в предcтательстве стройно-возвышенного лика Ивана Великого. Такая любовь могла затеплиться только в православном сердце. И именно эту, свою Москву художник продолжал прозревать и в "Стоге сена" Клода Моне, ставшем для него новой ступенью творческой эволюции, и в полотнах Анри Матисса, и даже в вагнеровском "Лоэнгрине"...
"Москва" была везде, где ощущалось веяние подлинной духовности, проблески божественного света...
Религиозный настрой своего творчества Кандинский сознавал совершенно отчетливо: "одно слово "Композиция" - писал он, - звучало для меня, как молитва" ("Ступени"). Молитва эта, однако, была явно неканоническая, апокрифическая. Совершенно очевидно, что по духу своему религиозность Кандинского была сродни древнерусской отреченной книжности; она не чужда гностических мотивов и сектантской экзальтации, а в своем богословско-эстетическом выражении склонялась к иконоборчеству.
Начав с образа св. Георгия Победоносца - небесного покровителя любимой им Старой Москвы - Кандинский остановил своего Синего Всадника на распутье, увидев перед ним лишь две дороги: налево, остаться в ветхозаветном законническом плену предметности, давящей и порабощающей конкретности, или, свернув направо, отдаться апофатическим ветрам евангельской свободы. На этом заманчивом пути неизбежно встречаются все, кто теряет руководящую нить церковного предания - раскольники, сектанты и "люторы", обреченные блуждать заколдованными тропами самочинного любомудрия...
На прямой, третий путь, Кандинского мог наставить и "Синодик в Неделю Православия", и поучительные слова Иоанна Дамаскина и Феодора Студита, а может быть даже основательно продуманный Шеллинг или Гегель с его учением о "конкретности Бога и человека" (И.А. Ильин). Но Кандинскому были ближе чертухинские книжники, рассуждавшие о льде и воде, плоти и духе, взяв на свой разум решение вековечных загадок бытия. – Европейские салоны лишь шлифовали выношенные в верхневолжском или вологодском захолустье творческие намерения.
...Синий Всадник на время покинул икону в раскольническом скиту, проскакал "на запад Cолнца", и в лучах вечернего света обратился в едва заметную точку, которая стала для Василия Кандинского эстетическим идеалом и символом умного молчания, беспредметной исихии…
Список литературы
1. Клычков С. Чертухинский балакирь. М.-Л., 1926, с.251-252.
2. Вентури Л. Художники-импрессионисты и Дюран-Рюэль. - В кн.: Импрессионизм. Л.: Искусство, 1969, с.61.
3. Верлен П. Искусство поэзии (1874). Пер. Б.Пастернака.
4. Советское искусство за 15 лет. Материалы и документация. М.-Л., 1933, с.126.
5. Weiss P. Kandinsky in Munich. Princeton, N.J., 1979, p.157.
6. Шеллинг Ф.В.Й. Система трансцендентального идеализма. Л., 1936, с. 379.
7. См.: Некрасова Е.А. Неосуществленный замысел 1920-х годов создания Symbolarium’a (Словаря символов) и его первый выпуск "Точка"// Памятники культуры. Ежегодник 1982. Л., 1984, с.115.
8. Kandinsky <W.> Punkt und Linie zu Fläche. Beitrag zur Analyse der Malerischen Elemente. 2 Aufl., München, 1928, S. 19.
9. Russel B. The Principles of Mathematics. Vol.1, Cambridge, 1903, pp. 443-444.