К. В. Балеевских
...Тут живут чужие господа,
И чужая радость, и беда.
Мы для них чужие навсегда.
А. Вертинский. Чужие города.
Это редкое явление. Двадцатому веку принадлежат всего несколько имен, получивших всемирную или европейскую известность за литературные произведения, написанные ими не на их родном языке: Дж. Конрад, Д. Джойс, С. Беккет, В. Набоков, П. Целан, А. Кристоф...
Можно по-разному относиться к творчеству лингвистических мигрантов, однако в любом случае это явление неординарное и малоизученное. До недавнего времени овладение вторым после родного языком (двуязычие, билингвизм) привлекало внимание лингвистов в основном как результат распространения нового языка в коллективе (коллективное двуязычие), тогда как индивидуальному, по мнению А. Мартине, суждено "всегда... оставаться на втором плане" [6. С.47].
Однако прежде надо определить, с чем мы в действительности имеем дело, когда говорим об этой проблеме.
Явление, известное как билингвизм, представляет исключительный интерес не только с точки зрения лингвистики, но и с других позиций - философии, психологии, этнопсихологии, социологии и даже физиологии (функции центральной нервной системы).
Согласно общепринятым представлениям, билингвизм (двуязычие) - это свободное владение двумя языками одновременно [7. С.7]. Считается классическим определение У. Вайнрайха, где он утверждает, что билингвизм - это владение двумя языками и попеременное их использование в зависимости от условий речевого общения [2]. С позиций психолингвистики, билингвизм - способность употреблять для общения две языковые системы [3. С.19].
При изучении феномена следует учитывать степень овладения новым языком, т.к. при этом выясняется, что понятие билингвизм весьма неоднородно.
Е.М. Верещагин выделяет три уровня билингвизма: рецептивный (понимание речевых произведений, принадлежащих вторичной языковой системе), репродуктивный (умение воспроизводить прочитанное и услышанное) и продуктивный (умение не только понимать и воспроизводить, но и "строить цельные осмысленные высказывания" [Э. Хауген]) [3. С. 134].
Таким образом, билингвизм - это "психический механизм..., позволяющий...воспроизводить и порождать речевые произведения, последовательно принадлежащие двум языковым системам", а "лингвистические типы билингвизма ... соответствуют определенным типам аккультурации", при этом "полной аккультурации соответствует координативный билингвизм..., обеспечивающий производство правильной речи, последовательно относящейся к двум языковым системам" [3. С.134, 138].
Но кроме координативного билингвизма (одинаковое владение двумя непересекающимися языковыми системами) выделяется также смешанный тип, когда второй язык усваивается при уже сформировавшейся системе родного (первого) языка.
В связи с этим отметим мысль Л.В. Щербы о том, что при смешанном двуязычии обретаемый язык всегда претерпевает влияние первого языка, и поэтому необходима неусыпная борьба с родным языком, только тогда можно надеяться осознать все своеобразие изучаемого языка [10].
Аналогичную точку зрения высказывает Э. Кассирер: "Реальная трудность ... состоит не столько в изучении нового языка, сколько в забывании старого", поскольку "наши восприятия, интуиция и понятия сращены с терминами и формами речи родного языка. Чтобы освободиться от связей между словами и вещами, требуются огромные усилия", которые "при изучении нового языка просто необходимы" [5. С.595-596].
Говоря о таком типе двуязычия, Л.В.Щерба уточняет, что билингвы знают не два языка, а только один, но он имеет два способа выражения [10].
Есть и более категоричное мнение: "Не существует человека, который, хорошо зная свой родной язык, был бы способен овладеть другим" [7. С. 9].
В свете сказанного возникает вопрос: насколько понятие "билингвизм" применимо к серьезному литературному творчеству? В принципе, написать на втором (третьем, четвертом и т.д.) языке при соответствующем образовании можно что угодно - стихотворение, рассказ, роман и пр., но будет ли это Литературой? Литературный язык значительно отличается от обиходного, делового, профессионального, технического языков, доступных очень многим.
Писатель может говорить на нескольких языках, но серьезные произведения, как показывает история литературы, создаются на одном языке, родном или благоприобретенном, и в плане литературного творчества понятие "билингв" представляется не вполне корректным. Полагаем, есть смысл выделить в градации "продуктивный билингвизм" уровень, позволяющий использовать второй язык в литературном творчестве, т.е. такое безупречное знание языка, которое превосходит эту способность у большинства природных его носителей, и, более того, дает возможность создавать на этом языке художественные шедевры. Ниже мы попытаемся обосновать необходимость введения такой градации.
Прежде всего - несколько слов о литературном языке в свете возможности овладения им представителем иной языковой системы.
Наиболее привлекательным по своей емкости и лаконичности является известное выражение М. Хайдеггера: "Язык есть дом бытия" [9. С. 192]. Л.Вайсгербер высказывается более экстравагантно: язык - это "судьба". Даже "оковы" (что на фоне предыдущего выражения провоцирует формулу "язык - тюрьма бытия"). В связи с этим возникает вопрос: может ли человек (в нашем случае - писатель) чувствовать себя в чужом "доме" (а тем более - в тюрьме) совершенно свободно, "как у себя дома" (не вести себя, как дома, но чувствовать)? Тот же Хайдеггер отвечает: "Диалог между домами оказывается почти невозможным" [9. С.275]. Заметно проще на это смотрит А. Мартине: "Овладеть языком - значит научиться по-новому анализировать то, что составляет предмет языковой коммуникации" [6. С.46].
В данном контексте, разумеется, необходимо дифференцировать язык как средство широкого общения (говорение) и язык как Логос (Слово, Разум), "старейшее слово для ... осмысленной власти слова, для речи, ...одновременно слово для бытия..." [9. С. 312], т.е. как "...не просто средство для взаимопонимания, но подлинный мир, который дух внутренней работой своей силы призван воздвигнуть между собой и предметами..." [9. С. 263].
И насколько это реально - войти в этот Дом, "великий и могучий", чтобы овладеть всем его богатством, т.е. не только понять, но и прочувствовать значение и смысл, нередко скрытый, десятков и даже сотен тысяч слов, пословиц, поговорок и т.п.? Смысл, который открывается только человеку, с детства погруженному в культуру народа, хорошо знакомому с его историей, литературой, этнографией, фольклором и многим другим, вплоть до климатических условий и конфессиональных особенностей...
В этом плане условно можно выделить два уровня овладения языком и его использования: низший (передача смысла информации), или схематический, и высший - создание и передача информации как объемного и цветного изображения; если развить аналогию, эти уровни соотносятся как чтение партитуры и оркестровое исполнение.
Более того, даже совершенно правильный язык (большой словарный запас, безукоризненная грамматика) может быть стерильным, как дистиллированная вода, т.е. безвкусным, тогда как включение "неправильных" слов, "неподходящих" выражений, сознательных ошибок (псевдоошибок, псевдооговорок) нередко делает язык литературного произведения, как и устной речи, более насыщенным по колориту, юмору и т.п., т.е. более живым.
Последнее далеко не всегда доступно даже для носителей данного языка, не говоря уже о билингвах, для которых второй язык не является родным. По-видимому, именно с этим положением перекликается мысль Хайдеггера: "так ли мы в языке, что касается его существа, понимаем его как язык и, вслушиваясь собственно в него, воспринимаем его?" [9. С. 259].
Здесь было бы уместно обсудить точку зрения М.П. Алексеева, который в свое время обращался к проблеме многоязычия в литературном процессе. Свою мысль "многоязычие не так уж редко встречается в образованной среде" он иллюстрирует ссылками на творчество П. Мериме, Ж. Верна, А. Стринберга, английского поэта XIX века Ч. Суинберна ("почти сверхъестественная "многоязычность"), О. Уайльда ("по мнению современников, отличался мастерством, с которым он писал по-французски"). Однако тут же автор замечает: "прежде чем печатать французский текст Стринберга (шведа - К.Б.), его приходилось всегда исправлять"; "несмотря на изящество и звуковое богатство стихов" Суинберна "... в них чувствуется иностранный акцент"; "французские сочинения" О. Уайльда "с точки зрения природных французов имели много погрешностей...". Затем делает вывод: "усвоение чужого языка в писательском сознании имеет предел; творческое владение несколькими языками всегда оказывается в какой-то степени иллюзорным". Далее автор приводит слова И.С. Тургенева (который "великолепно говорил и писал по-французски и по-английски"): "Когда я пишу по-русски, я свободен. Когда ... по-французски, я чувствую себя стесненным. Когда ... по-английски, то мне кажется, будто я надел на ноги слишком тесные сапоги..." [7. С. 12]. Во всех этих высказываниях Тургенев имел в виду только литературное творчество в узком смысле слова.
Л.Н. Толстой в эпопею "Война и Мир" вводит большое количество фрагментов на французском языке, однако в 1873 году (спустя 4 года после первого издания) заменяет их русским переводом, не вполне идентичным французскому оригиналу. Почему - неизвестно, однако можно предположить, что одной из причин явилось критичное отношение Толстого к качеству собственного французского текста. В какой-то степени это подтверждается проведенным нами анализом некоторых французских фрагментов романа.
Если не вдаваться в детали, тем более что за прошедшее столетие французский язык тоже претерпел определенные изменения, можно заметить при сравнении текстов французских фрагментов и параллельных переводов Толстого, что русский язык автора оказывается более живым и ярким, чем его же несколько "клишированный" французский. Кроме того, встречаются некоторые смысловые, стилистические и даже грамматические погрешности, которые нельзя объяснить только эволюцией языка.