Смекни!
smekni.com

Репетиция Апокалипсиса: шествие за призраком. Архетипический мотив в русской культуре 1917-1918 гг. (стр. 1 из 2)

Е.А. Ермолин

Исторические конвульсии будят память о главных, архетипических текстах культуры, об ее извечных символах. Таким пароксизмом, актуализировавшим чувство вечного, стал 1917 год. Словно бы самоупразднилась длинная, медлительная история - и из текущего ее момента открылся выход к метаисторическому измерению бытия. Раздирается завеса между феноменальным и ноуменальным, и внезапному свидетелю открывается непостижимый трансцензус. В беге телеграфной ленты, в шуме и ярости кровавого дня старались угадать вечное содержание, узреть сокровенный и непреходящий смысл. Разбушевавшееся эсхатологическое чувство влекло очевидцев эпохи к апокалипсическим откровениям.

На Руси апокалипсис не в новость. Он нередко становился в повестку дня, предчувствовался и угадывался. В бедах и неурядицах вновь и вновь узнавали знаки того, что подступили последние времена. XX век дал новую пищу этим настроениям. Катастрофическая повседневность отразилась в духовном опыте ощущением исчерпанности старой культуры и жизни, разоблачением симптомов близкого конца времен и качественной перемены бытия. Грандиозные потрясения, чудовищные разломы в социосфере невероятно обострили мистическое чувство (или его суррогаты), выдвинули на первый план в культуре духовидца-апокалиптика.

Уже первые годы нового века проходят в поисках и брожении. В России сгущается атмосфера предчувствий, предощущений, выражаемых по-разному, но сводимых, пожалуй, к одному идейному знаменателю: существующие формы жизни не имеют оправдания свыше, они онтологически недостоверны. Художники-символисты и участники религиозно-философских собраний, мистики-сектанты и декаденты, революционеры и ницшеанцы вместе и порознь сходятся на этом.

Когда к концу 1910-х годов разразилась цивилизационная катастрофа, мало кто избежал драматического опознания в происходящих событиях вести о конца эона. Не было недостатка и в прямом использовании образов и тем Откровения Иоанна Богослова. Позднее Н.Бердяев скажет о "людях, принявших внутрь себя революцию, ее мучительно переживающих и возвышающихся над ее повседневной борьбой", которые судят о происходящем катаклизме с "религиозно-апокалиптической и историософской точки зрения" и видят, что "смысл революции есть внутренний апокалипсис истории" [1.С.106-107].

Случившийся кризис неизбежно ставил на новое обсуждение вопрос о судьбе России, об ее предназначении и реальном участии в разрешении судеб человечества. В начале XX века лейтмотивом эпохи стал вывод о гибели России, о катастрофическом завершении российской истории.

Консерваторы, ценившие формы прежней русской культуры, оплакивают гибель родины. "Жизнь есть Дом. А дом должен быть тепел, удобен и кругл". И вот дом рухнул. После душераздирающего представления пора бы "одевать шубы и возвращаться домой. Оглянулись. Но ни шуб, ни домов не оказалось". Холодно,- "это ужасное замерзание ночью..." Темно. Русского дома больше нет. "Смерть, могила для 1/6 части земной суши. (...) "Былая Русь"... Как это выговорить? А уже выговаривается.(...) Значит, Бог не захотел более быть Руси. Он гонит ее из-под солнца. "Уйдите, ненужные люди", - так приобщает события и факты личного опыта к масштабу вечности Василий Розанов в своей книге "Апокалипсис нашего времени", вышедшей в свет десятью выпусками в 1917-1918 годах.

Ввергнутый в хаос и бред иррациональной жестокой истории, не имея больше возможности затвориться от стихии в стенах семейного дома, консерватор поневоле становится обличителем, почти пророком, вроде ветхозаветных Исайи и Иеримии. Он берет на себя ответственность и риск судить страну и народ - по логике, заложенной в ветхозаветных пророческих книгах. Правда, тон Розанова гораздо мягче, чем в архетипическом тексте: "Мы, как и евреи, призваны к идеям и чувствам, молитве и музыке, но не к господству. Овладели же к несчастию и к пагубе души и тела 1/6 частью суши. И, овладев, в сущности испортили 1/6 часть суши.(...) Только пьянство, муть и грязь внесли.(...) Но принесли ли мы семью? добрые начала нравов? трудоспособность? Ни-ни-ни. (...) Не будь хулиганом, - о, не будь хулиганом, миленький".

Масштабом русской судьбы мерит происходящие события и Алексей Ремизов , автор "Слова о погибели Русской земли", поэмы в прозе, созданной в конце 1917 года. "Были будни, труд и страда, а бывал и праздник с долгой всенощной, с обеднями, а потом с хороводом громким, с шумом, с качелями.

Был голод, было и изобилие.

Были казни, была и милость.

Был застенок, был и подвиг".

Ремизова впечатляла сама полярность жизни. Он эстетически вдохновляется этим контрастом и любовался вершинами русского духа. Но "где нынче подвиг? Где жертва? Гарь и гик обезьяний". Беда в том, что конец наступил, обещанные знамения явились - а Спаситель медлит.

"Тьма вверху и внизу.

И свилось небо, как свиток.

И нету Бога".

Третий Рим, это эсхатологическое царство правды, с которым то сознательно, то неосознанно отождествлялась Россия, кончился, не оставив наследника. Наступил единый "конец без конца", полный обрыв в беспросветную бездну. На пороге вечного мрака (вспомним розановское "Он гонит ее из-под солнца") Ремизову остается выплакивать свое горе, нанизывая на черную нить отчаяния все новые мрачные образы, передающие чувство подступающего небытия. Причина же случившегося фиксируется недвусмысленно: Россия получила возмездие за грехи. "За то ли, что клятву свою сломала, как гнилую трость, и потеряла веру последнюю, или за кровь, пролитую на братских полях, или за кривду - сердце открытое не раз на крик кричало на всю Русь: "нет правды на русской земле!" - или за исконное безумное свое молчание?"

Культурной альтернативой отчаянию консерваторов был сплав хилиастических и манихейско-гностических настроений в авангардном общественном кругу. В эти дни и месяцы появляются одиннадцать поэм Сергея Есенина, в которых объявляется о новых истинах и предсказан идущий на смену ветхой Руси небывалый "град Инония", архетипическим прообразом которого является Великий город, сходящий с неба в Откровении Иоанна Богослова. О "христианском рае на земле" еретически говорит в это время и Николай Клюев. А певец пролетариата Владимир Кириллов весьма знаменательно провозглашает в крайне патетических выражениях пришествие нового "Спасителя", "Железного мессии", с которым "победим мы иго судьбы, мир завоюем пленительный":

Думали - явится в звездных ризах,

В ореоле божественных тайн,

А он пришел к нам в дымах сизых

С фабрик, заводов, окраин.

В каждой из этих позиций есть, в общем-то, оттенок предвзятости. Происходящее оценивается в зависимости от соответствия априорным убеждениям критиков и апологетов глобальной катастрофы, их идеальным проектам. Иначе получается это у Александра Блока. Его поэма "Двенадцать" - это настоящий клубок смыслов, откуда невозможно выдернуть какую-то одну - красную, черную или белую - нитку для объяснения авторского кредо.

Ночь и хаос, коловращение вьюги. Но - нет ни морали, ни упрека. Есть активное и, кажется, целеустремленное движение: вьюжную замять пересекают двенадцать красногвардейцев, уходят в переулки, в сугробы, - "вдаль", убивая по дороге Катьку. Где конец слепому снегу, мрачному вечеру, резкому ветру и этому бесконечному походу двенадцати? На этот вопрос Блок отвечает финальным образом поэмы, стягивающим к себе разброд жизненных картин, а может, и придающим шествию двенадцати некий смысл:

...Так идут державным шагом -

Позади - голодный пес,

Впереди - с кровавым флагом,

И за вьюгой невидим,

И от пули невредим,

Нежной поступью надвьюжной,

Снежной россыпью жемчужной,

В белом венчике из роз -

Впереди - Исус Христос.

Этот образ, возвращающий к евангельской архетипике, задал происходящему в поэме особую меру. Дохнуло вечностью, двенадцать вояк чуть ли не приобщились к "апостольскому чину", а старый мир был развенчан и отвергнут, как в евангельские времена.

Вскоре после публикации поэмы близкий в то время к Блоку Р. Иванов-Разумник пытался объяснить, в чем состоит ключевой смысл финального образа: "кроме внутренней свободы, возвещенной христианством, в мир должна прийти свобода внешняя - полное освобождение политическое, полное освобождение социальное. (...) очистительная гроза и буря мировой социальной революции таит в себе великую правду. (...) И за эту правду, помимо их ("двенадцати" - Е.Е.) воли через них идущую в мир, поэт "белым венчиком из роз" украшает чело великой русской революции" [4.С.559-560]. В этой интерпретации поэма выглядит как реабилитация революции и конкретно тех "двенадцати", которые, конечно, разбойники, но разбойники из тех, коим обещано Царство Небесное.

Впоследствии в советской традиции речь шла не о реабилитации революции, а об ее "благословении" и принятии "ее конечных целей и идеалов" (А.Турков) [9.С.128]. В более же замысловатой интерпретации Л. Долгополова Христос - цель для революционной стихии, воплощенной в красногвардейском отряде и во всем строе образов и звуков поэмы. Это - разрешение "проблемы исхода, результата", эмблема космической гармонии. Здесь - конец пути и "залог совершающегося преобразования, внутреннего перерождения человека, выхода из стихий и "хаоса". Исследователь полагает, что красногвардейцы уходят из хаоса, мало-помалу становятся ему враждебны, чужды той вьюге, которая метет по страницам поэмы, - тем самым приближаются к Христу: "внутри самого этого шествия намечается и свое скрытое движение, такое же символическое и такое же многозначное: преодоление героями "стихии", т.е. преодоление самих себя, и "выход" к конечной гармонии" [6.С.195,202].

В этой последней версии Христос - уже не личность, а знак гармонии, абстрактная идея. Он атеистически рационализован и тем самым обезопашен.

Однако возможно и альтернативное истолкование главного образа поэмы и ее итогового смысла. Так ли уж, на самом деле, походит она на оптимистический гимн о духовном совершенствовании и грядущей гармонии? Конечно, в 1917 - начале 1918 года Блок был близок к левоэсеровскому кружку "скифов", дополнял фантазии и бред этого движения о близящемся торжестве хилиастического идеала тысячелетнего царства Христова на земле - своими; об этом немало записей в его дневнике 1918 года. Он ищет и находит точки соприкосновения с Клюевым и Есениным, с их тогдашним оптимизмом и верой в пробуждение народа, в крестьянское царство. Не случайна, конечно, старообрядчески-сектантская форма имени Христа в поэме. Тем самым Христос как будто приближен к простонародью, к сектантским мифам о Беловодье и прочих райских землях посюстороннего мира. Но, с другой стороны, М.Горький своим чутким ухом определил поэму совсем иначе, о чем и доложил, по свидетельству К.Чуковского, автору: "Это самая злая сатира на все, что происходило в те дни" [4.С.614].