Подобная атмосфера была характерна и для мира детства Ф.И. Тютчева. Об этом свидетельствует правнук поэта К.В. Пигарев: "Дома Тютчев воспитывался в "страхе божьем" и преданности престолу. Стариком он вспоминал, как в пасхальную ночь мать подводила его, ребенка, к окну, и они вместе дожидались первого удара церковного колокола. В канун больших праздников у Тютчевых нередко служились всенощные на дому, а в дни семейных торжеств пелись молебны. В спальне и в детской блестели начищенные оклады родовых икон и пахло лампадным маслом. Но к студенческим годам Тютчев начал тяготиться обрядовой стороной религии, не хотел говеть. Мать сочла нужным подарить ему Библию на французском языке, надписав на ней своим крупным почерком: "Папинька твой желает, чтоб ты говел. Прости. Христос с тобой. Люби его"".
Зять и биограф поэта И.С. Аксаков обратил внимание, насколько в сложный "духовный организм" со временем развился Ф.И. Тютчев, что, конечно, произошло не только под семейным, но и под светским жизненным влиянием. "В том-то и дело, – отмечал он, – что этот человек, которого многие даже из его друзей признавали, а может быть, признают еще и теперь, за "хорошего поэта" и сказателя острых слов, а большинство – за светского говоруна, да еще самой пустой, праздной жизни, – этот человек, рядом с метким изящным остроумием, обладал умом необычайно строгим, прозорливым, не допускающим никакого самообольщения. Вообще это был духовный организм, трудно дающийся пониманию: тонкий, сложный, многострунный. Его внутреннее содержание было самого серьезного качества. Самая способность Тютчева отвлекаться от себя и забывать свою личность объясняется тем, что в основе его духа жило искреннее смирение: однако ж не как христианская высшая добродетель, а, с одной стороны, как прирожденное личное и отчасти народное свойство (он был весь добродушие и незлобие); с другой стороны, как постоянное философское сознание ограниченности человеческого разума и как постоянное же сознание своей личной нравственной немощи. <...>
Дух мыслящий, неуклонно сознающий ограниченность человеческого ума, но в котором сознание и чувство этой ограниченности не довольно восполнялись живительным началом веры; вера, признаваемая умом, призываемая сердцем, но не владевшая ими всецело, не управлявшая волею, недостаточно освящавшая жизнь, а потому не вносившая в нее ни гармонии, ни единства… В этой двойственности, в этом противоречии и заключался трагизм его существования. Он не находил ни успокоения своей мысли, ни мира своей душе. Он избегал оставаться наедине с самим собою, не выдерживал одиночества и как ни раздражался "бессмертной пошлостью людской", по его собственному выражению, однако не в силах был обойтись без людей, без общества, даже на короткое время.
Только поэтическое творчество было в нем цельно <…>
Он был поэт по призванию, которое было могущественнее его самого, но не по профессии. Он священнодействовал, как поэт, но не замечая, не сознавая сам своего священнодействия, не облекаясь в жреческую хламиду, не исполняясь некоторого благоговения к себе и своему жречеству. Его ум и его сердце были, по-видимому, постоянно заняты: ум витал в области отвлеченных, философских или исторических помыслов; сердце искало живых ощущений и треволнений; но прежде всего и во всем он был поэт, хотя собственно стихов он оставил по себе сравнительно и не очень много. Стихи у него не были плодом труда, хотя бы и вдохновенного, но все же труда, подчас даже усидчивого у иных поэтов. Когда он их писал, то писал невольно, удовлетворяя настоятельной, неотвязчивой потребности, потому что он не мог их не писать: вернее сказать, он их не писал, а только записывал. Они не сочинялись, а творились" .
Мистическую и в то же время философскую особенность можно отметить и в творчестве Ф.Н. Глинки. Не случайно его характеризовали не только как "горячего патриота, ревностного христианина, благороднейшего человека", "светлую личность, каких немного можно встретить в жизни", но и как "маститого философа-поэта" . А.П. Милюков дал, пожалуй, наиболее полную и справедливую характеристику творчества писателя, отметив, что "в ряду талантов, которыми так обильны были первые четыре десятилетия нашего (XIX-го. – В.З.) века, Глинка принадлежал если не к числу самых ярких, то к числу наиболее самостоятельных и менее подчинявшихся каким бы то ни было чуждым влияниям" . Он обратил внимание на особенности мистического мировосприятия Федора Николаевича: "Религиозность, отличавшая Глинку в продолжение всей его жизни, под влиянием масонских идей и того настроения, каким отличалось русское общество в первой четверти настоящего (XIX-го. – В.З.) столетия, мало-помалу принимала несколько мистический оттенок".
"Общее значение Ф.Н. Глинки, как литератора и поэта, давно уже определилось, – отмечал А.П. Милюков. – Он, конечно, не принадлежит к числу крупных талантов, пролагавших какие-нибудь новые пути в искусстве; но в той блестящей поэтической плеяде, средоточием которой был Пушкин, он занимает видное место по независимости и своеобразному характеру своего дарования. Его не коснулось даже обаятельное влияние Байрона, неотразимо подчинившего себе многих, более талантливых поэтов той эпохи. Хотя по складу ума и убеждениям у Глинки было немало родственного с поэтическим настроением Шатобриана и Ламартина, но он никогда не увлекался ни пиетизмом "Les Martys", ни мечтательностью "Meditations poetiques". Правда, у него можно найти общие с ними мотивы, но в его религиозных песнях несравненно больше библейской простоты и силы и вовсе нет той искусственности, какая замечается даже в лучших произведениях этих представителей французской литературы начала XIX века".
Ф.Н. Глинка относился не только к высокообразованным, подобно Ф.И. Тютчеву, но и к воцерковленным, глубоковерующим православным людям своей эпохи. Сам Ф.И. Тютчев справедливо заметил в своем письме к Федору Николаевичу от 16 февраля 1850 года: "Вы из малого, малого числа весьма зрячих и разумеющих". Ясность ума даже в старости и широкое мировидение обеспечивались у Ф.Н. Глинки чистотой и глубиной его православной веры.
Духовное родство поэтов, позволяющее отнести их обоих к "малому числу весьма зрячих и разумеющих", проявилось и в их отношении к декабристскому восстанию 1825 года.
Что касается увлечения Ф.Н. Глинки декабризмом, то известные ныне по следствию и воспоминаниям современников документы не дают оснований "считать его одним из активнейших руководителей тайных обществ", как утверждалось раньше . В декабристское движение привело поэта то, что он проявлял действительно живой и искренний интерес к самым различным современным ему художественным, общественным, религиозным и политическим веяниям и всюду поначалу энергично впитывал все новое и вел себя довольно деятельно. 15 февраля 1826 года полковник Глинка отвечал на допросе в Следственном комитете: "В 1816 году, вступая в масонскую ложу, названную ложею "Избранного Михаила" (в честь и память избрания родоначальника Романовых), я познакомился там с г<осподино>м Новиковым. По званию масона был я тогда в степени ученика и не знал еще, в чем состояла деятельность сего ордена. Г<осподи>н Новиков, бывший выше меня в степени, говорил мне, что в масонстве только теории, а что есть другое общество избранных молодых людей, которые положили, образуя себя, действовать в своих кругах по своим силам и возможностям на улучшение всех отраслей наук, художеств, даже ремесел, и упражняться в практической благотворительности, делая сборы для бедных, определяя сирот в училища, а безместным приискивая пристанища. Сие общество, как мне сказано, называлось благотворительным или обществом благотворения и наук".
Действительно, в масонстве Федор Николаевич прошел путь от оратора и первого надзирателя до ответственной должности наместного мастера ложи Избранного Михаила, а затем как видный представитель этой ложи вошел даже в члены Великой ложи Астреи. Так же активно и увлеченно он включился в деятельность тайных декабристских организаций, находя в их программных декларациях много общего с постулатами православного вероучения, что и подтверждал на допросе: "Бога бояться. Государя чтить. Властям повиноваться. – Вот коренные правила души моей! Я никого не обижаю, ничего не ищу и ничего – на всей земле – ничего не имею!".
Будучи уверенным в своей невиновности, Федор Глинка пишет из Петропавловской крепости письмо Императору Николаю I ("1826 года марта 21-го. В крепости свя<тых> Пет<ра> и Павл<а>. Каземат №. . В 9-й день заключения"): "Государь! Я круглый сирота: нет у меня ни матери, ни отца; а потому и принял я смелость писать к общему отцу Отечества – к вам. <…>
В предпоследний день последнего месяца истекшего года после подробного вопрошения, сделанного мне прозорливым испытателем (генерал-адъютантом В.В. Левашевым. – В.З.) в императорском дворце вашем, вы, государь, как бы повторяя слова вашего великого брата, с неизъяснимым благоволением изволили сказать мне: "Ты можешь оставаться спокоен: будь покоен!"
Нельзя исполнить точнее воли в бозе почившего и богом хранимого государя: я был и остаюсь совершенно покоен. Ни теснота моего заключения, ни позор тяжкого ареста, постигшего меня в первый раз в жизни, ничто не нарушает моего спокойствия и ничто, ничто даже ни на одну минуту не может поколебать той глубокой, смею сказать, той вечной преданности к высочайшей особе вашей, которую вы, государь, зародили в душе моей вашим ласковым царским словом. Свидетельствуюсь сею частицею неба, которая видна из окна моей тюрьмы, что с 1821 года я не состоял ни в каком тайном обществе.
Даже общество масонов оставил я за несколько месяцев прежде общего высочайшего повеления на закрытие лож. И сие сделал я по воле моего государя, изъявленной мне не как повеление, но в виде его желания.