И. МакДоугэлл
На основе доступных нам данных источников существует общее убеждение, что женщины в этрусском обществе имели более привилегированный статус, чем традиционный в мире Греции и Рима. Их художественное изображение на саркофагах и погребальных урнах и в росписях гробниц показывает, что они принимали участие в пирах, располагаясь на ложах с мужчинами, и посещали публичные представления, такие как атлетические соревнования и танцы. На некоторых изображениях мы находим трогательные проявления любовной интимности с их мужьями, как на известном саркофаге на Вилла Юлия в Риме и в Бостонском Музее Изящных Искусств, хотя иногда утверждают, что эти примеры представляют скорее идеальные, чем реальные отношения. Однако при любых отношениях между этрусскими мужьями и женами достаточно ясно, что женщины в Этрурии пользовались большей степенью социальной свободы, чем это было возможно в Греции и Риме; отсюда искаженное и отрицательное изображение их как пьющих и развратничающих у Феопомпа1, который никогда не был особенно хорош в описании того, что производило культурное потрясение в лучшие времена. Различные погребальные надписи также обнаруживают более высокий статус. В отличие от римских обычаев этрусская женщина идентифицировалась своим собственным именем в дополнение к имени своей семьи, в то же время материнское имя и родовое зачастую фигурируют наряду с отцовскими, что стало привычным в Риме только в императорскую эпоху. Что не ясно, однако, так это то, насколько такая социальная свобода могла сочетаться с политической свободой и авторитетом.
С тех пор как Й.Й.Бахофен в 19 в. предложил свою теорию этрусского матриархата2, часто утверждают, что изображения Ливием женщин в истории дома Тарквиниев, особенно Танаквиль и Туллии, показывает, что римская историческая традиция сохранила следы политического авторитета этрусских женщин. Несмотря на то обстоятельство, что большинство теорий Бахофена в отношении этрусков отвергнуто или существенно модифицировано, представление, что Ливий изображал этих женщин в качестве этрусских, сохранилось, в частности во влиятельной работе об этрусском обществе Жака Ергона и трех современных и столь же полезных статьях об этрусских женщинах Лариссы Бонфанте3. В своей работе я утверждаю, что те кто склонен следовать этому пути, попадают в одну из печально известных ловушек этрускологии и в своей увлеченности найти литературные свидетельства, которые подтверждают свидетельства археологических и эпиграфических источников4, выжимают из Ливия гораздо больше, чем допускает его рассказ, в то же время игнорируя другие изобразительные характеристики Ливия как историка Августовой эпохи. Такой подход мы найдем у Ергона, который основывает свое исследование на первой книге Ливия, говоря:
| "В гражданской жизни . . . они играли значительную роль, на которую римские матроны не могли претендовать"5. |
Ергон и другие исследователи явно упускают из виду, что в эпоху поздней республики и времени Августа женщины определенных фамилий и в особенности самого Августова дома выходили из, так сказать, неизвестности и выглядели играющими роль, которая отличалась от той что по мнению римлян приличествовала римской матроне. Они также забывают манеру Ливия одевать древнюю историю в современные одежды6. Таким образом можно предположить, что рассказ Ливия в большей степени отражает определенный феномен современного ему общества, нежели такого общества, отличительные черты которого, по большей части, остаются нераспознанными из-за культурной ассимиляции имевшей место в течение столетий. В самом деле, единственное обстоятельство обращает Ливия к описанию характерной черты этрусков, и это как раз та характерная черта этрусского общества, которая так очаровала Рим и которую он намеренно стремился сохранить.
В рассказе Ливия Танаквиль играет главную роль, влияя на ход событий в четырех случаях. В первом ей принадлежит инициатива в убеждении ее мужа, Тарквиния Приска, переехать в Рим, поскольку как женщина аристократического происхождения, summo loco nata, она не могла смириться со своим понизившимся статусом жены сына иностранного изгнанника, который был вынужден испытывать презрение народа Тарквиний7. Заметно, что в этом рассказе Ливий не отмечает каких либо типично этрусских особенностей, а только задетую аристократическую чувствительность. Более того, в то время как Танаквиль берет в свои руки инициативу в этом деле и выбирает Рим в качестве места будущего жительства, она должна еще убедить Лукумона, чего она достигает достаточно просто, поскольку он сам жаждал карьеры, cupidus honorum, и не особенно сопротивлялся предложению покинуть Тарквинии. Второй случай произошел по пути в Рим, когда орел схватил и унес шляпу Лукумона, но, вознесясь над их повозкой и покружив немного в воздухе, птица неожиданно вернула головной убор обратно. Танаквиль расценила это как предзнаменование, которое она объяснила своему мужу как знак будущего величия8. Это единственное место во всем рассказе о Танаквиль и других так называемых этрусских женщинах, где Ливий подчеркивает как этрусскую характеристику способность к дивинации (perita ut volgo Etrusci caelestium prodigiorum mulier), черту этрусской цивилизации наиболее важную для Рима. Здесь Танаквиль функционирует в сознании Ливия как этрусская женщина. Хотя Огилви вероятно правильно отмечает, что Танаквиль действует не римским и не этрусским способом, поскольку ни в том, ни в другом обществе женщины не практиковали дивинации для объяснения предзнаменований9, будет справедливо сказать, что это предзнаменование не было из числа особенно трудных и что Ливий просто утверждает, что будучи этрусского происхождения она имела некоторый опыт в таких делах, а не что она была официально практикующим гадателем. Можно заметить здесь связь с Августовым веком. Светоний сообщает, что когда Август находился на пикнике на Аппиевой дороге, орел схватил кусок хлеба из его рук, поднялся в небо и вернул его обратно в руку10. Однако трудно принять этот инцидент с орлом в качестве что-то доказывающего и посчитать его политической инициативой со стороны Танаквиль, поскольку можно заметить, что ее участие на этом и прекратилось и что она абсолютно не играла никакой роли в продвижении ее мужа по ступеням карьеры после того, как они прибыли в Рим. Луций Тарквиний, каковым он стал теперь, сам лично позаботился о своей собственной судьбе, сделав себя незаменимым и подготовив общественное мнение к принятию себя на царство11. Следующее событие, в котором Танаквиль играла главную роль, была адоптация Сервия Туллия в качестве наследника12. И снова здесь пригодился ее опыт в разгадывании знамений, хотя Ливий не чувствует необходимости подчеркивать в этом эпизоде, что это была этрусская характерная черта. Когда пламя окружило голову спящего юного Сервия, Танаквиль увидела благоволение богов в этом деле и интерпретировала его в том смысле, что в будущем он принесет пользу их семейству. В ответ на совет своей жены Тарквиний позаботился, чтобы мальчик получил образование и воспитание, и в конечном счете женил его на своей дочери. Так что мы имеем только дивинацию и принятие ее истолкования ее мужем13. И также во всей этой истории одна только эта этрусская черта и ее влияние на своего мужа за сценами, как можно предположить, есть и была универсальным феноменом независимо от степени общественной свободы в данном обществе, и которая в случае с Римом была более осознаваема в тот момент, когда Ливий писал. Современные ему литературные параллели нашли отражение в историях о знамениях с огнем вокруг голов Аскания и Лавинии14.
Последний случай, однако, более художественный. Когда произошло фатальное покушение на жизнь Тарквиния Приска, Танаквиль еще раз проявила инициативу15. Некоторые утверждают, что решающая роль, которую она играла в это время, отражает матриархальную функцию царицы как источника царской власти, уже проявлявшуюся в том способе, каким судьба Тарквиния привела его в Рим через влияние его жены. В этом случае, когда ее муж был смертельно ранен, Танаквиль закрыла врата дворца, устранила всех свидетелей и сведения о состоянии раненого, готовя в то же самое время общественность к возможности его смерти. Она вызвала к себе Сервия, упросила его занять трон, чтобы свести на нет последствия убийства и предохранить ее от превращение в посмешище ее врагов. Когда царь умер, она явилась к окну, успокоила толпу, заверив, что его рана не серьезна, и попросила позволить Сервию на время стать представителем Тарквиния. Таким образом, наследник получил время укрепить свою позицию и в конечном счете занять трон самому. Каковы же выводы Ергона относительно всего этого?
Такое уверенное утверждение достаточно показательно, и оно подтверждает что самоочевидное не следует принимать за истину. В самом деле, этот пассаж используется, чтобы поддержать идею "политического главенства" этрусских женщин при том, что мы имеем несколько параллелей для такого поступка относящихся к более позднему периоду. Наряду с тем, что имеются эллинистические параллели для таких шагов, состоявших в откладывании объявления о смерти чтобы позволить наследнику организовать все в своих интересах17, в Риме имелся иной опыт вовлеченности в такое дело женщин. Когда умер Август, Ливия предполагала держать его смерть в секрете, закрыв дом и прилегавшие улицы, и используя полные надежды на выздоровление бюллетени о его здоровье до того момента, как Тиберий прибыл в Рим и смог подчинить его своему контролю18. Подобие этих деталей замечательное. Хотя истинное положение дел не известно никому, предположим на минуту, что Ливию был известен пример Августа, когда он писал свой рассказ, если он вообще даже дожил до обнародования этого факта. Подозрения, существовавшие в отношении Ливии, ясно показывают, что общественное мнение было склонно верить в подобное поведение женщин из великих семейств современного им Рима, не нуждаясь в нашем прибегании к экстравагантным теориям о матриархальных пережитках у этрусков.