А. Л. Осповат
1. Начальная фаза истории русской интеллигенции до сих пор не попадала в фокус внимания публицистов и исследователей. Мы имеем в виду не собственно появление новой прослойки на поверхности социальной жизни — принято считать, что его манифестировали зальцбруннское письмо Белинского к Гоголю (1847), а также собрания в кружке Петрашевского (1845/6-1849), членам которого в особую вину вменялось чтение и обсуждение этого документа, — но процесс зарождения и кристаллизации интеллигентского сознания.
Ниже мы обратимся к источнику, уже давно введенному в оборот и хорошо известному историкам общественной мысли. Летом 1851 г., находясь в Париже, Герцен получает несколько писем из Ниццы от литератора, историка и педагога Александра Чумикова (1819-1902) 1, который привез из России список письма Белинского к Гоголю; еще до того, как он передал Герцену этот список (по нему и была осуществлена первая русская публикация в «Полярной звезде на 1855 год»), Чумиков предложил немецкой газетой «Das Ausland» ряд статей, где дал информацию о самом письме и процитировал его в своем переводе (ЛН56:540-544). Завязывая эпистолярный контакт с Герценом, Чумиков выступает от имени целой группы русских либералов, травмированных делом Петрашевского, но продолжающих надеяться на возможность распространения «по всему отечеству» книг, трактующих необходимость «освобождения крестьян» (ЛН 62: 725). С этой целью он призывает адресата организовать вольную русскую печать, в чем, на его взгляд, должна быть заинтересована и общественность Запада, «ибо деспотизм в России — деспотизм во всей Европе» (доставлять печатную контрабанду предлагается «хоть посредством аэростатов», — ЛН 62: 718). Ореол почтения, которым Чумиков окружает имя Герцена («Ваше слово — для нас закон, вы наш оракул», — ЛН 62: 718), впрочем, не мешает ему достаточно решительно оспорить некоторые пункты из только что вышедшего французского издания книги «О развитии революционных идей в России». Особенно эпатажной выглядит его реплика по поводу характеристики Пушкина как национального поэта, смерть
------------------------------
1 См. о нем: Нефедова 1962; Нефедова 1965.
которого оплакивал весь Петербург «за исключением двора» (Герцен VII: 207): «Неужели это ваше мнение, или вы не нашего поколения; мы полагаем, что он очень кстати убрался ad patres, потому что забыл язык «пророка». Я был в то время в университете — люди с принципами сговорились не идти на похороны» (ЛЯ 62: 721).
2. Здесь, несомненно, имеется в виду тот кружок студентов-разночинцев, в который автор (сын ревельского купца) вошел в 1836 г., семнадцати лет поступив на восточное отделение Петербургского университета (Чумиков 1888:125; спустя несколько лет именно к этой компании примкнул «отец» русского нигилизма Иринарх Введенский). Будучи моложе Герцена семью годами (впрочем, Бакунина — пятью, а К. Аксакова — всего двумя годами), сверстники Чумикова действительно принадлежат другой генерации: первой из тех, что воспитывались в николаевскую эпоху. Уже в начальный период нового царствования соотношение официального и неофициального переформировывается в жесткую оппозицию: дозволенное—недозволенное, причем с середины 1830-х гг. само понятие официальное/дозволенное вводится в рамки интенсивно конструируемой национально-монархической доктрины (публикация программы Уварова резонировала первым исполнениям нового гимна «Боже, царя храни» и постановкам исторических трагедий Кукольника, параллельно — усилиями В. Стасова и К. Тона — утверждался «русско-византийский» стиль в архитектуре и создавалась первая национальная опера «Иван Сусанин», накануне премьеры переименованная в «Жизнь за царя»). Такое идеологизирующее отвердение основных стандартов не только способствовало их безотчетному усвоению, но также порождало реакцию обратного свойства, с ретроспективным сарказмом описанную Яковом Полонским, одногодком Чумикова: «...с детства смотреть на всякую истину как на нечто, запрещенное цензурой и, стало быть, все запрещенное <...> считать несомненною истиной» {Полонский II: 274). И в этой связи показательна восторженная оценка кружковцами философического письма Чаадаева (см. ЛН 62: 721), публикация которого поздней осенью 1836 г. вызвала небывалый цензурный скандал.
Строго говоря, схема, в которой Пушкин выступает символом дозволенного, вполне отвечала современным веяниям, аккумулированным в приписанном поэту высказывании: «Пушкин однажды сказал, что вместе с прекращением его запрещенных стихов прекратилась и его слава» (Белинский 9: 315). Другое дело, что в интересующем нас кругу тексты Пушкина трактуются исключительно с точки зрения их идейного содержания, и, таким образом, биография автора понимается как путь политического ренегата: в молодости он говорил «языком пророка», но в зрелые годы «забыл» о своем призвании обличителя государственных и социальных пороков и переметнулся на сторону власти. Этот перелом (как можно судить по отрывочным замечаниям, разбросанным в том же письме Герцену) Чумиков относит к самому началу 1830-х гг. Создатель целого корпуса запрещенных текстов (вопрос об их аутентичности, естественно, не возникает), сохраняющего статус канона, по степени близости к которому оцениваются все последующие образцы в этом роде (см. ЛН 62: 720; ср.: «Как бы хорошо было, если бы напечатать все то, что ходит рукописно по России под именем Пушкина». — ЛН 62: 721), Пушкин полностью скомпрометировал себя стихотворением, «мерзким» уже по «одному заглавию», — «Клеветникам России» (ЛН 62: 721 2; в ряду низких поступков названа еще «История Пугачева», где автор «соглашался коверкать факты».-ЛЯ 62: 721).
---------------------------
2 Ср. в письме Н. А. Мельгунова С. П. Шевыреву от 21 декабря 1831 г.: после «Клеветникам России» и «Бородинской годовщины» Пушкин «мне так огадился как человек, что я потерял к нему уважение даже как к поэту» (Кирпичников II: }б7). Роль этих текстов в создании социальной репутации Пушкина выявляет и письмо И. В. Малиновского М. А. Корфу от 26 февраля 1837 г.: «Клеветник России повалил автора „Клеветников России". Я с сей пьесы начал уважать в особенности патриотизм его...» (ЛН 58: 142).
3. Как представляется, данный эпизод позволяет конкретизировать вывод, имплицитно содержавшийся в некоторых статьях авторов сборника «Вехи» (а также в работах Г. П. Федотова) и теперь обоснованный в докладе Б. А. Успенского: русская интеллигенция возникает в царствование Николая I — в ответ на строительство регламентирующей базы самодержавного режима. Мы видим, что становление этой прослойки (люди с принципами — не первое ли самоназвание интеллигенции? 3) идет почти синхронно складыванию нового государственного порядка, и, как следует предположить, уже со второй половины 1830-х гг. оба процесса развиваются не только параллельно во времени, но и в тесном переплетении друг с другом. Поясним сказанное одним примером, не выходящим за границы рассмотренного эпизода. Негативистская позиция членов кружка, разумеется, являлась вызовом доминирующему настроению петербургских студентов, которые сначала планировали явиться на отпевание Пушкина в Исаакиевский собор в мундирах (т. е. выразить скорбь от имени всей учащейся корпорации), а затем собраться большой группой возле небольшой Конюшенной церкви; но между тем с некоторой точки зрения — например, неосведомленного наблюдателя — эта позиция могла быть истолкована как исполнение «строгого предписания» администрации, воспрещавшего профессорам и студентам появляться на отпевании поэта (Никитенко I: 196). То обстоятельство, что реакция власти и интеллигенции на смерть Пушкина приняла одну и ту же форму, хорошо иллюстрирует общность утилитарно-политизированного подхода обоих антагонистических лагерей к фактам культуры.
------------------------------------
3 Позднее Чумиков не обинуясь относил себя к «интеллигентной молодежи» 1830-1840-х гг. (Чумиков 1888: 134).
Список литературы
Белинский 9 - Белинский В. Г. Собр. соч.: В 9 т. М., 1982. Т. 9.
Герцен VII - Герцен А. И. Собр. соч.: В 30 т. М., 1956. Т. VII.
Кирпичников II — Кирпичников А. И. Очерки по истории новой русской литературы. М., 1903. Изд. 2-е. Т. II.
ЛЯ 56, 58, 62 - Литературное наследство. М.. 1950. Т. 56; М., 1952. Т. 58; М.. 1955.