----------------------------------
18 Надо сказать, что книга Баррюэля не была для Александра единственным источником подобных мыслей. Сходные и во многом навеянные тем же источником идеи исходили и из авторитетных для императора пиетистских кругов. Н. Ю. Винницкий любезно сообщил мне, что в ОР РГБ им была обнаружена писарская копия перевода письма Юнга-Штиллинга И. В. Лопухину, имевшему, как известно, в духовных вопросах значительное влияние на Александра. В этом письме, относящемуся, видимо, к 1804 г., Юнг-Штиллинг излагал свою версию истории всемирной сатанинской конспирации, в сущности отличающуюся от баррюэлевской только отсутствием апологии иезуитов. Характер документа с несомненностью указывал, что копия была изготовлена для широкого распространения.
19 Николаи Михайлович, великий князь. Император Александр I. СПб., 1912. Т. I. С. 558.
20 Там же. С. 546. Много поздней такой ярый сторонник греческой независимости и вмешательства России в греческие дела, как А.С. Стурдза писал, что июльская революция 1830 г. во Франции подтвердила правоту императора (см.: Стурдза А. С. Воспоминания о жизни и деяниях графа И. А. Каподистрии, правителя Греции. СПб., 1864. С. 98-99).
Логическим итогом нарастания такого рода настроений стало безусловное запрещение в 1822 году каких бы то ни было тайных обществ и, прежде всего, разумеется масонских лож. Существенно, однако, что концепция Баррюэля вызывала интерес не только у властей, запуганных тайными заговорами, но и у организаторов этих заговоров. В недавней статье К. Рогова показано, что сочинениями французского аббата интересовались декабристы, которые сами, по крайней мере на первых этапах, во многом по примеру Тугенбунда видели свое движение как тайный заговор, к которому должен примкнуть монарх.21 Именно на этой стадии декабристского движения заговорщики были достаточно тесно связаны с масонскими ложами. Масонские связи Тугенбунда и карбонарских вент также достаточно хорошо известны. В 1828 году патриарх европейских революционных обществ, якобинец, масон, социалист и карбонарий Филиппе Буонаротти издал в Женеве свою книгу «Заговор в пользу равенства» — своего рода катехизис конспиратора.
Без всякого преувеличения можно сказать, что первая четверть XIX столетия была пронизана идеями заговоров и тайных обществ. Сам Баррюэль, активный член и апологет ордена иезуитов, был убежден, что иллюминаты воспроизводили структуры этого ордена, стараясь «подражать средствам их при противуналожных видах».23 Напротив, Александр в последнее десятилетие своего царствования видел в иезуитах один из зловредных заговоров, уповая почти до самого конца на библейские общества и, еще более, на Священный союз монархов. Сами заговорщики в разных странах часто видели в своей деятельности противодействие заговорам обскурантов. Царствование, начавшееся мятежом на Сенатской площади, а через пять лет столкнувшееся с польским восстанием, едва ли могло остудить подобные настроения. Однако после того как александровский космополитический мистицизм выходит из моды, упование на союз христианских монархов, пресекающий дьявольские козни, заменяется заботой о предохранении народного тела от «нравственной заразы», как назвал Уваров умонастроения революционной Европы.
Соответственно, заговору «софистов безбожия» противопоставляется православие, заговору «софистов возмущения» — самодержавие, а заговору «софистов безначалия», покушавшемуся на основы общества и патриотическое чувство, — народность. Источником революционного духа по-прежнему остается философия Просвещения, но его современными носителями все более становятся не столько одержимые служители «синагог Сатаны», сколько злонамеренные прожектеры, готовые разрушить основы народного бытия ради торжества «химер ограничения власти монаг»ха, равенства прав всех сословий, национального представительства на европейский манер,
-------------------------------------
21 См.: Рогов К. Декабристы и «немцы» //Новое литературное обозрение. 1997. № 26. С.115-117.
22 Баррюзль О. У к. соч. Т. IV. С. 15.
мнимоконституционной формы правления».24 Все эти концептуальные ходы были намечены в манифестах на восстание 14 декабря и окончание суда над декабристами и развернуты с оформлением уваровской триады в качестве государственной идеологии.
Для нас, однако, существенней, что идеологические построения власти были вновь апроприированы и восприняты оппозиционной мыслью. Традиционно историю русской интеллигенции было принято начинать с первого из «Философических писем» Чаадаева, написанного до, а опубликованного после создания уваровской триады. Реакция на чаадаевское письмо самого Уварова, назвавшего его «преступлением против народной чести, а также преступлением против религиозной, политической и нравственной чести»25, вполне очевидна. Тем важней, что при всей исходной противоположности своих позиций, оба мыслителя во многом сходятся во взглядах на Россию.
Подобно Уварову, Чаадаев считает, что Россия не принадлежит и не может принадлежать европейской цивилизации, откуда она оказывается способной позаимствовать лишь «дурные понятия и гибельные заблуждения»26, подобно Уварову, он связывает самые фундаментальные особенности судьбы России с историческим выбором религии. Можно предположить, что Чаадаев согласился бы и с тем, что институт самодержавия также сыграл решающую роль в становлении русской народности. В публикацию «Телескопа» не вошла фраза о том, что, избавившись от татарского завоевания, Россия «подпала рабству, еще более тяжелому и притом освященному самым фактом избавления нас от ига».27 Принято считать, что речь здесь идет о крепостном праве. Не отрицая этой точки зрения, поддержанной другими высказываниями Чаадаева, заметим, что под «рабством, <...> освященным <...> избавлением от ига» могло иметься в виду и самовластие московских князей.
Таким образом, официальный идеолог и его радикальный оппонент сходятся на том, что именно православие и самодержавие определяют существо русской народности. Аристократ из Рюриковичей, Чаадаев не пытается выдвинуть в полемике с николаевским режимом свое понимание России, он принимает готовое и, вместе с православием и самодержавием в их официозной интерпретации, отвергает Россию, как бы соглашаясь исключить себя из народного тела. Само собой разумеется, тема тайных обществ всплыла незамедлительно.
«Произведение отвратительное. Факт его опубликования очень важен для правительства; он доказывает существование политической секты в Москве; хорошо направленные поиски должны привести к полезным открытиям по этому поводу. Принадлежит ли автор к тайным обществам, но в своем произведении он богохульствует против святой православной церкви», — писал Уварову Д. П. Татищев.28 Тема эта не была чужда и самому Чаадаеву. Некогда он опоздал с донесением Александру о восстании в
-------------------------------
24 Новое литературное обозрение. 1997. № 26. С. 98.
25 Уваров С. С. Письмо Николаю I от 20 октября 1836 //Чаадаев П. Я. Сочинения. М.: Правда, 1989. С. 527.
26 Чаадаев П. Я. Сочинения... С. 514. Мы не обсуждаем здесь ни сложность позиции Чаадаева, ни ее дальнейшую эволюцию, но лишь текст первого письма, в том виде, в котором он стал достоянием общественности.
27 Там же. С. 26.
28 Чаадаев П. Я. Сочинения... С. 531. Сам Уваров в донесении Николаю вновь разделил врагов существующего порядка на те же две категории, указав, что чаадаевское письмо «совершенно неожиданно обнаружило не бред безумца, а скорее систематическую ненависть человека, хладнокровно оскорбляющего святые святых и самое драгоценное своей страны» (Там же. С. 527).
Семеновском полку и был хорошо осведомлен о том, как интерпретировал эти события император; поздней он был принят в тайное общество. А самый характер католического прозелитизма, выраженный в его первом письме, отчетливо обнаруживал иезуитскую выучку поклонника Жозефа де Местра. Однако в обстановке середины тридцатых годов, когда «Философическое письмо» стало достоянием русской общественной мысли, оно содействовало кристаллизации сообщества совсем иного типа.
Как некогда заговорщики 1810-х годов примеряли на себя образ всемирной конспирации, созданный воображением аббата Баррюэля, первые поколения формирующейся русской интеллигенции вживались в предложенную роль политических сектантов, чуждых своему народу и коренным началам его бытия. «В России <...> мы существовали лишь фактически, или, как в то время говорилось, имели образ жизни. <...> Но духовно мы жили во Франции», — вспоминал о временах своей юности М. Е. Салтыков-Щедрин 29.
Стоит обратить внимание и еще на одну параллель. Уже цитированные нами слова Уварова о «потерянном» «поколении, <„.> состарившемся прежде чем оно успело вступить в жизнь, иссушенном невежеством и модными софизмами, будущее которого не принесет блага отечеству» выглядит почти цитатой из написанной шестью годами позднее «Думы» Лермонтова, который, конечно, не мог предполагать, что говорит о своих сверстниках теми же словами, которыми уже успел охарактеризовать их министр просвещения в письме к императору. Интересно, что лермонтовские формулировки вызвали сочувственный отклик Белинского, человека совсем иного социально-психологического типа, полностью, однако, узнавшего себя в этом стихотворении: «и кто же из людей нового поколения не найдет в нем разгадки собственного уныния, душевной апатии, пустоты внутренней».30