С. Е. Юрков
Во второй половине XVIII в. происходит разделение и в сфере искусства — по критериям «высокого» и «низкого», а народного — на «городское» и «крестьянское». По мнению Б.М. Соколова, городская культура представляла собой «третий», «отщепенческий» культурный слой, находящийся в пространстве между культурой дворянства и крестьянства. Отсюда его маргинализм и неустойчивость; он тяготеет к социальному «верху», на который ориентируется, будучи, тем не менее, порождением крестьянской культурной среды. Этим объясняется изначальная лиминарность городской культуры, смешение в ней и европейских заимствований и народных традиций.2
Городской фольклор оказался тесно связанным с ярмарочной культурой, для которой XVIII в. также стал отправной точкой развития (к 1830 г. в стране действовало около 1700 ярмарок 3). Ярмарка воспроизводила атмосферу всенародного праздника по духу близкого карнавалу, в ее пространство включались трактиры, кабаки, центры увеселений, в нем находили свое место и торговцы, и праздный люд, бродяги, воры, нищие. Характеризуя специфику русского праздничного действа, исследователь Н.А. Хренов пишет: «В какой-то степени праздничное время с его безудержным разгулом и весельем в православной цивилизации представляло преодоление, пусть временное, жесткой зависимости от судьбы, отождествлявшейся в христианском мире с божьим промыслом. Это значит, что где-то на заднем плане праздничного веселья продолжают свое действие независящие от человека иррациональные силы, его судьба <...>...праздничное поведение русского человека с присущим ему разгулом представляет мир, контрастный по отношению к повседневному
2 Соколов Б.М. Художественный язык русского лубка. — М., 2000. — С. 167.
3 Некрылова А.Ф. Русские народные городские праздники, увеселения и зрелища: Конец XVIII — нач. XX в. — Л., 1988. - С. 5.
поведению. И этот контраст имеет мифологическую основу, иначе говоря, потребность по Фрейду, стихии выражения Эроса, что применительно к нашей проблематике символизирует веселье и разгул, оказывается оборотной стороной потребности в Танатосе. Фиксируемая исследователями балагана смеховая стихия народа включает нас в танатологическую стихию...»4
Ярмарка являлась основным средством реализации городской фольклорной культуры, квинтэссенцией же ярмарочных зрелищ выступал балаган. Балаганы традиционно устраивались на площадях, временно становящимися «сакральным» местом в отношении прочего пространства города (первый балаган был открыт в Москве в 1765 г. бесплатно, что связывалось с установкой власти на легализацию городских народных гуляний с целью уравнять в праве на них представителей всех сословий). Балаган олицетворял центр праздничного веселья и служил комплексным воплощением многих видов искусств: театра, пантомимы, клоунады и проч. Композиционный принцип балаганного, и в целом, ярмарочного зрелища — типично гротескный: соединить в одном явлении (по крайней мере, месте) известное, знакомое и необычное, экзотическое (причем последнее нередко достигалось путем открытого обмана и жульничества). В результате беззастенчивого смешивания своего и чужого образовались оксюморонные сочетания типа того, что можно было увидеть на вывеске: «Русский театр живых картин, танцов и фокусов китайца Су-чу на русском деолекте со всеми китайскими причудами».5
Невиданному и экзотическому отдавалось естественное предпочтение. Демонстрировались великаны, сатиры, бородатые женщины, лилипуты, женщины-рыбы. В балаганах Санкт-Петербурга в 1870-90-х гг. на всеобщее обозрение выставлялись теленок о двух головах, мумия «египетского царя-фараона», дикарь с острова Цейлон, поедающий живых голубей, человек, пьющий керосин и закусывающий рюмкой, «дама-паук», «девочка-сирена» с
4 Хренов Н.А. Земледельческие архетипы на городской площади/ Развлекательная культура России XVIII—XIX вв.: Очерки истории и теории./ Сб. ст. под ред. Е.В. Дукова. — СПб., 2000. — С. 283-284.
5 Некрылова А.Ф.. Савушкина Н.И. Вступ. статья /Народный театр/ Под ред. А.Ф. Некрыловой, Н.И. Савушкиной. - М., 1991. — С. 17.
русалочьим хвостом и многое другое. Иными словами, объектами показа служили артефакты той самой «кунсткамерной культуры», основы которой закладывались Петром I, но в перевернутой форме: обычное подавалось как необычное (петровский принцип предполагал обратное), страшное обращалось в веселое. Случалось и так, что из всего обещанного ярмарочной рекламой, зритель видел лишь небольшую его часть или же вовсе не то, о чем сообщалось. Однако и эти мистификации, «одурачивания» и обман соответствовали общему настрою ярмарочной стихии с ее нелепостью, алогизмом и абсурдизацией. Народ шел на «зрелище» и ярмарочные устроители делали все, чтобы не разочаровать публику. Отсюда — использование приемов неожиданности, потрясения, чрезмерности, так что посетитель уходил ошеломленный, подавленный избытком эмоций. Создавалось немыслимое буйство красок, шума, движения, сливавшееся в «гигантский, чудовищный, безобразный хаос»6. Вспоминая о своих впечатлениях от первого посещения балагана, А. Бенуа писал: «...я вышел из балагана одурманенный, опьяненный, безумный...»7 Именно на подобный резонанс — не просто получения удовольствия или эстетических эмоций, а производство шока, смешения чувств, доведения до экзальтации, соединенной с потрясением, — рассчитывались ярмарочные действа. Если балаган не переворачивал частных норм, то в целом он представлял собой подлинный антимир, полный ярких красок, необычных костюмов, кричащих вывесок трактиров, аттракционов, звучания шарманок, труб, флейт, боя барабанов. Любой цвет, звук, слово усиливались чрезмерностью, нарушающей предел привычного восприятия. Каждый праздник манифестирует собой какую-либо идею; в таком случае идейная подоплека ярмарочных увеселений — демонстрация победы над монотонней повседневности, торжество над ее рутиной. Поэтому всякий элемент ярмарочной жизни окрашивался в тона, резко контрастирующие с обыденностью: то, что в обычной жизни должно отвечать норме, на время праздника становилось выходящим за границы норм. По характеристике А. Блока «всякий балаган <...> стремится стать тараном, пробить брешь в мертвечине: балаган обнимается, идет навстречу, открывает страшные и
6 Лейферт А.В. Балаганы. - Пг., 1922. - С. 63.
7 Цит. по: Там же. - С. 8.
развратные объятия этой материи, как будто передает себя ей в жертву, и вот эта глупая и тупая материя <...> одурачена, обессилена и покорена; в этом смысле я «принимаю мир» — весь мир с его тупостью, косностью...»8 Таким образом, можно утверждать. культурная функция ярмарочного балагана — «оживление» повседневности за счет деструкции привычных поведенческих норм и хаотизации, чем, в свою очередь, достигается и примирение человека с жесткими условиями жизни за пределами празднества. Этой задаче подчинено и содержание балаганных представлений.
Собственно сам балаган (от персидск. «балахане» — верхняя комната, балкон 9) — это спектакль, сценическое действо. Фактически его фабула едва намечалась и не имела особой значимости, она лишь должна была соответствовать общей ярмарочной атмосфере суматохи, путанице понятий, беспорядку. Беспорядок собственно и являлся той «упорядочивающей» структурой, согласно которой организовывалась ярмарочная жизнь. «Бешеный темп», «пулеметная дробь акробатических трюков», «элементы абсурда» — таковы выдержки из анонсов газет по поводу арликинады англичан братьев Ганлон-Ли, выступавших в балагане на Марсовом поле в Санкт-Петербурге в 1875- 1877 гг.10
Композиционно сходным оказывался и кукольный театр Петрушки, ставший постоянным спутником ярмарки с 1840-х гг. Несмотря на незамысловатость и примитивизм, «комедия» пользовалась неизменным успехом. Полная алогизмов, нелепиц, бестолковой суеты, она внушала зрительские симпатии и тем, что главный герой по ходу действия расправлялся с персонами, олицетворяющими высший порядок — квартальным полицейским, воинским начальником, лекарем, т.е. производил поругание официально принятого порядка.
Помимо действий, важнейшим орудием воздействия на настроение публики являлось ярмарочное слово. Балаганное слово — это оксюморон, алогизм, скабрезная шутка или рассказ, острое и меткое высказывание в адрес толпы, балагурство. Последнее представляет собой непрерывный поток шуток, присказок, словесных сочетаний, образованных рифмованием и аллитерацией.
8 Цит. по: Маска и маскарад в русской культуре XVIII—XX веков: Сб. ст./ Под ред. Е.И. Стругинской. - М„ 2000. - С. 142.
9 Зоркая И. Фольклор. Лубок. Экран. — М., 1994. - С. 153.
10 Там же. - С. 177.
Это смеховой монолог «ни о чем», главное — его непрерывность, поскольку прекращение монологического процесса, удерживающего единство, слитность фона антимира, немедленно приводит к его исчезновению и возвращению от смеха к заботе и серьезности. Балагурство «разрушает значение слов и коверкает их внешнюю форму». «вскрывает нелепость в строении слов»11, т.е. обращает семантический порядок в хаос. Решению данной задачи способствует рифма, позволяющая выстраивать в один ряд слова принадлежащие различным, далеким друг от друга семиотическим кодам, но сходные по звучанию; рифма «оглупляет» слово, десемантизирует старые значения и создает новые, непривычные. Одновременно она маркирует текст, свидетельствуя, что перед нами мир недействительный, буффонный. Выполняя роль средства достижения комического эффекта. рифма создает морфологические симбиозы, соединяет логически несоединимое, порождая словосочетания — «монстры». Рифмованный поток сохраняет постоянную незавершенность, открытость текста, позволяя бесконечно присоединять к нему слова с новым значением.
Первоочередное право на слово — у балаганного «деда», раешника или зазывалы. После 1840-х гг. балаганный «дед» становится едва ли не самой приметной и одиозной фигурой, замыкающей на себе все ярмарочное пространство. Его задача — привлечение публики на зрелище, обещание всяческих чудес и диковинок (с непременным гиперболизированием), непрерывная болтовня с собравшимся народом. Внешний образ «деда» создавался специфическим набором атрибутов: старая солдатская шинель, длинные волосы, борода из пеньки, на шее — оловянные часы, в руках потрепанная книга, под мышкой — обязательный полуштоф 12. Среди действующих лиц ярмарки «дед» представлялся наиболее карнавализированным персонажем, средоточием внимания и нарушения норм. Своими речами он продуцирует дух «чрезмерности», «избыточности»: всегда немного «навеселе», постоянно намекает на свое пристрастие к вину и обжорству, что сближает его с картинами пира, материального изобилия,