До сих пор существует ошибочное, на наш взгляд, мнение, согласно которому утопическая литература в России имела сугубо коммунистическую окраску, что было обусловлено спецификой российского феномена интеллигенции с ее страдательностью, жертвенностью, обостренным чувством справедливости, оппозиционностью в отношении любых проявлений социально-политической активности автократической власти. В частности, А. Свентоховский заметил: "До сих пор утопия принимала обыкновенно вид социализма и коммунизма. Это объясняется тем, что она выступала в защиту народных масс, угнетенных и эксплуатируемых привилегированным меньшинством, являющимся главным виновником общественной несправедливости"33 . Именно такая точка зрения получила преобладающее развитие в отечественной историографии, хотя другой признанный исследователь утопической литературы - В. В. Святловский - в 1922 году утверждал обратное, настаивая на том, что до 1917 года "Красная звезда" А. А. Богданова "была единственной русской утопией с социалистическим содержанием", к тому же это "утопия не социальная; она должна быть отнесена к типу технических утопий"34 .
Очевидно, оба утверждения далеки от истины. Социалистическая утопия в России была достаточно развита (вспомним хотя бы Н. Г. Чернышевского). С другой стороны, социализм - отнюдь не единственная идеологическая составляющая мощного пласта отечественной утопической литературы.
Само понятие "социокультурная утопия" требует уточнения, поскольку является предметом многолетней неутихающей дискуссии. На рубеже XIX - XX столетий Ф. Клейнвехтер заметил, что уже с XVII века становится популярной особая форма литературной утопии - staatsromane, т. е. "государственный роман", повествующий о путешествиях по вымышленным странам и отражающий прежде всего описание их совершенного государственного устройства35 . По убеждению А. Фойгта, утопии - это "идеальные образы других миров, в возможность существования которых можно лишь верить, так как научно она не доказана"36 . В. Ф. Тотомианц дополнил это определение так: "Утопией можно назвать все те построения лучшего социального будущего, которые не нашли практического осуществления"37 . В. В. Святловский в своем "Каталоге утопий" относит к этому жанру "только те утопические произведения, которые имеют преимущественно экономическое, социально-философское или социально-политическое содержание", оставляя за его пределами "утопии в технике, описания несуществующих стран или чудовищ, утопии явно сказочного или сатирического характера, утопии-фантазии из звериного эпоса"38 .
Более современным и полным представляется мнение В. П. Шестакова: "На протяжении истории утопия как одна из своеобразных форм общественного сознания воплощала в себе такие черты, как осмысление социального идеала, социальная критика, стремление бежать от мрачной действительности, а также попытки предвосхитить будущее общества"39 . В. Гуминский утверждает, что утопия как социальная фантастика - самая устойчивая разновидность фантастического творчества в человеческой истории, "тот тип фантастики, который тесно связан с самой природой общества и является своеобразной теоретико-художественной формой компенсации ущербной социальной действительности"40 . Интересна и позиция Э. Я. Баталова: "Утопию можно определить как произвольно сконструированный образ идеального социума, принимающего различные формы (общины, города, страны и т. п.) и простирающегося на всю жизненную среду человека - от внутреннего его мира до космоса"41 .
"Отличительная черта русской утопии, делающая ее столь непохожей на западноевропейскую, - отсутствие в ней детальной государственной регламентации. Принцип этой утопии такой: чем меньше государственного стеснения, тем лучше, - полагает С. Калмыков, концентрируя внимание на специфике отечественной литературной утопии 2-й половины XIX - начала XX века. - Другая отличительная черта русской утопии - ее всеобщий и даже вселенский характер: приглашаются все народы без различия языков и рас"42 . На наш взгляд, этот вывод является несколько поспешным и субъективным, несущим известный отпечаток политической конъюнктуры.
В свою очередь, А. С. Ахиезер, которого трудно упрекнуть в следовании конъюнктуре, трактует утопию слишком расплывчато и абстрактно: она - "представление об идеальном обществе, некритическая уверенность в возможности непосредственного воплощения в жизнь традиционных, мифологических, возможно, модернизированных идеологических экспектаций"43 .
Более взвешенным представляется суждение Э. Я. Баталова: "Любой социально-утопический проект - это "слепок" с породившего его общества, обратная проекция одной исторической эпохи в другую (прошлого - в настоящее, настоящего - в будущее и т. п.)"44 . Утопическое сознание Э. Я. Баталов вслед за И. В. Бестужевым-Ладой определяет как "сознание, порывающее с объективными законами функционирования и развития общества и полагающее его идеальный образ путем произвольного конструирования"; социальная же утопия идентифицируется этим автором как "произвольно сконструированный образ желаемого (и в этом смысле идеального) общества"45 .
По мнению Л. Сарджента, в классической утопии первичен нравственный идеал, а социальная организация вторична. В современной же утопии главное - разумная организация. Утопия, по Л. Сардженту, есть не что иное, как подробное и последовательное описание воображаемого, но локализованного во времени и пространстве общества, построенного на основе альтернативной социально-исторической гипотезы и организованное (как на уровне институтов, так и на уровне человеческих отношений) совершеннее, чем то общество, в котором живет автор46 .
Немалый интерес в процессе изучения и осмысления литературного жанра социокультурной утопии представляют статьи германских исследователей, опубликованные в материалах Билефельдского междисциплинарного коллоквиума47 .
Заметим, что особую ценность в типологизации социокультурных утопий, изучении взаимодействия между утопией и традицией, определении специфики этой формы отражения общественно-политической мысли представляют работы таких крупных европейских мыслителей XX века, как К. Мангейм и Е. Шацкий, которые сумели не только пристально рассмотреть феномен утопичности сознания, но и поставить под сомнение границу между утопией и политикой48 .
Наконец, бесспорно утверждение К. В. Чистова: "Утопическое мышление, или утопическое творчество, т. е. стремление представить себе возможные очертания будущего идеального (или, по крайней мере, значительно лучшего по сравнению с современным) общества, родственно литературному, или шире - художественному творчеству"49 .
Солидаризируясь с этим мнением известного фольклориста и литературоведа, позволим себе высказать собственное суждение о том, что составляет сущность анализируемого жанра. На наш взгляд, социокультурная утопия - это произведение, имеющее литературный сюжет и отражающее искреннее представление автора об идеальном обществе.
Именно сюжетность, авторство и искренность отделяют понимаемую таким образом социокультурную утопию от народных преданий о "некотором царстве" и мечтаний о золотом веке, с одной стороны, сатирической литературы - с другой, футурологических проектов - с третьей. Социальная утопия не является и научной фантастикой, хотя граничит с нею, ибо, в отличие от последней, утопия возникла задолго до тех времен, когда прогресс науки и техники стал в значительной мере определять общественное сознание. Литературная ценность социокультурных утопий проблематична. Зачастую авторы создавали откровенно слабые в литературном отношении сочинения; оправданием таким утопистам может служить то, что в утопическом жанре литературные достоинства важны, но не приоритетны.
Утопические произведения русских консерваторов в полной мере отразили ту аргументацию, с которой отечественный традиционализм противостоял либеральным и социалистическим идеям. На страницах романов, вышедших из-под пера консервативных утопистов, оживало некое будущее, в котором и Россию, и Германию ждали великие испытания. Но если романистам-консерваторам, многие из которых являлись видными общественно-политическими деятелями, грядущая Россия виделась процветающей и благоденствующей страной, то перспективы Германии представлялись им далеко не такими безоблачными. Это не удивительно - ведь Германия олицетворяла собой совсем не ту модель, по которой должна была, по их убеждению, развиваться Россия. Не случайно в ряде консервативно-утопических литературных проектов "альтернативной истории" критическая оценка исторического потенциала Германии и скрупулезный анализ "запаса прочности" германского народа занимают далеко не последнее место.
В романе Н. Н. Шелонского "В мире будущего" (1892), где действие происходит в цветущей Сибири в 2892 году, куда чудесным образом попадают русские ученые - современники автора, приводится панорамная картина перспектив русско-французского сотрудничества, развивающегося на фоне упадка Англии. Идея симбиоза России и Франции настолько захватила романиста, что он вообще отказал центрально-европейским народам в перспективах самостоятельного развития: "Германии и Австрии, как отдельных государств, не существует уже около тысячи лет. Пятьсот лет прошло, как и сами названные национальности перестали существовать"50 .
В неоконченном романе "Через полвека" (1902), принадлежащем перу активного деятеля русского консервативно-монархического движения С. Ф. Шарапова51 , некий житель Москвы, заснувший в 1899 году, просыпается в благоденствующей России в 1951 году, преобразованной согласно принципам доктрины позднего славянофильства. Знакомясь с географией заметно разросшейся Империи, герой узнает, что она привольно раскинулась от Северного и Адриатического морей на западе до Индийского и Тихого океанов на востоке. В состав России вошли Австрия, Чехия, Моравия, вся территория Польши, Восточная Пруссия, Венгрия, Хорватия, Сербия, Румыния, Болгария, Греция, Афганистан, Иран, Маньчжурия.