Смекни!
smekni.com

Преданья старины глубокой (стр. 1 из 3)

В этих тихих комнатах вспоминаешь о том, что в некогда известном всей Москве доме Пашкова помещался Румянцевский музей. Отдел рукописей Ленинской библиотеки сохраняет до сих пор в своем облике музейные черты. В шкафах, в особых приспособлениях и на столах - старинные фолианты, пришедшие к нам из глубины веков.

Вот книга, которую мог держать в руках Владимир Мономах, воин и политик, охотник и философ, размышлявший на склоне лет своих: "Что такое человек, как подумаешь о нем? Как небо устроено, или как солнце, или как луна, или как звезды, и тьма, и свет?.." Вот под стеклом лежит летопись, открытая на странице, где записан красочный рассказ о волхве, предсказавшем вещему Олегу смерть от любимого коня. Летописная легенда, как известно, воодушевила Пушкина на создание "Песни о вещем Олеге".

Я листаю страницы "Златой цепи" - сборника, содержащего грозные поучения Серапиона Владимирского, мрачного пророка русского средневековья. Нельзя не вздрогнуть от слов, тщательно начертанных в сборнике: "Друзья мои и ближние мои отказались от меня, ибо не поставил перед ними трапезы с многоразличными яствами. Многие ведь дружат со мной, опуская руку со мной в солонку, а в несчастьи как враги обретаются и даже помогают поставить мне подножку; глазами плачут со мною, а сердцем смеются надо мной". Конечно же, это "Слово Даниила Заточника", представленное на постоянной выставке отличным списком шестнадцатого века.

Здесь же, на выставке, находятся книги, знаменующие целые эпохи в народной жизни: "Киево-Печерской патерик", "Житие Александра Невского", "История Казанского царства", "Повесть о разорении Рязани Батыем"... Впечатление от встречи с древними рукописями усиливается живописными панно (рядом со стеллажами). Художники наших дней, оформляя выставку, воспроизвели в своих работах мотивы миниатюр летописей, орнаменты, буквицы, старинные заставки. Живое дыхание столетий ощущаешь и тогда, когда из футлярчика достается свиток семнадцатого века и звучат слова, раздававшиеся в приказных избах того времени. Мы, читатели, редко заглядываем в специальные издания, публикующие подлинные исторические документы. Между тем в грамотах, отписках, челобитных - голоса и интонации невыдуманных людей. Красивым бойким почерком дьяк записывал слова Ивана Грозного, адресованные воеводам Сабурову и Волынскому: "И вы то чините негораздо, что к вам из Юрьева о наших делах пишут, и вы того не слушаете, о наших делах не радеете... И вашим нераденьем и оплошкою в том учиниться нашим новым немецким городам какая поруха, и вам в том от нас быти в великой опале и в казни". Представляю, как перепугались Сабуров и Волынский, получив столь недвусмысленное предупреждение от царя, не бросавшего слов на ветер. Всего несколько строк из грамоты, а перед нами лицо эпохи.

...Древняя Русь ценила книги как редчайшие сокровища. Иметь несколько книг - это означало обладать целым состоянием. "Повесть временных лет" называет книги реками, напояющими вселенную мудростью неизмеримой глубины. "Если прилежно поищешь в книгах мудрости, - замечал летописец, - то найдешь великую пользу душе своей".

Многие рукописи одевались в массивные переплеты - оклады, украшались драгоценными камнями и многоцветными сияющими эмалями. Когда я вижу на темно-серебристом фоне оклада голубовато-зеленое пятно, излучающее неожиданно радостный, светлый и глубокий свет, то моему взору представляются образы и события прошлого, свидетелем которого был этот драгоценный камень. В глубине камня - и зарево пожаров, и праздничное полыханье свечей, и глаза воинов, и изнуренные лица подвижников...

Драгоценным камнем, ограненным великим мастером - Временем, можно назвать древнерусскую литературу, богатства которой мы еще только начинаем в полной мере осознавать. Год от года глубже мы проникаем в смысл словесности, складывавшейся столетиями, перечитываем забытые или полузабытые литературные памятники и все более убеждаемся в их художественной силе.

Двадцатый век открыл и почувствовал русскую икону как явление искусства. Для этого потребовалось понять условный язык давней живописи, доступный всем в старину и забытый позднее. Если изограф рисовал святого выше ростом, чем палаты или горки, если дерево изображалось крохотным по сравнению с библейским персонажем, то это вовсе не означает, что художник не знал, что такое пропорции. Иконник хотел рассказать о святом или о какой-то стороне его характера и рисовал, скажем, Фрола и Лавра - покровителей коней - значительно выше, чем пасущихся животных. Святые - на первом плане, все остальное подчинено, второстепенно - будь то люди, живописный или архитектурный пейзаж, орнамент.

Такого рода условности существовали и в древнерусской литературе. Писатель должен был сообщить о герое лишь важное, существенное. Введение в повествование, например, окружающих бытовых подробностей противоречило бы тогдашнему литературному этикету, снижало бы ореол святости героя, его духовность и величие.

Иным был и средневековый читатель.

"Каждое произведение Древней Руси рассчитано не на обычное, беглое чтение, а на прилежное "книжное почитание" в поисках книжной мудрости и книжного наставления, - пишет Д. С. Лихачев. - Если бы можно было представить себе древнерусского читателя за чтением его любовно переписанных от руки книг, то, наверное, это чтение было особенно истовым, торжественным и благоговейным".

Не случайно на старых книгах встречаются записи: "Горе тому, кто черкает у книг по полям, на том свете бесы исчеркают ему лицо железом"; "Эту книгу ни продати, ни отдати нельзя"; "Аще где криво написал, то не кляните меня, грешного раба..." Читатель книг ощущал себя приобщенным к вечной мудрости мира; создателями сочинений, как правило анонимных, выступали люди большой художественной культуры, искренно заботившиеся о судьбах своей Родины, мыслившие во вселенских масштабах.

Начальная русская летопись "Повесть временных лет", определившая на много веков исторические представления наших соотечественников, поражает своей грандиозностью, сплавом достоверных фактов с очаровательными народными легендами. Составленная из разножанровых отрывков, созданных в несхожие эпохи, она - единое художественное целое, включившее в себя сведения о жизни страны, войнах и разорениях, характеристики князей, похвалы героям, плачи о погибших, дипломатическую и придворную хронику, сказания о чудесах, назидания потомкам. И все это - в непринужденной форме, поразительно емкой и лаконичной.

В свое время друг Пушкина П. А. Вяземский писал с горечью: "Наш язык не приведен в систему, руды его не открыты, дорога к ним не прочищена. Не всякий имеет средство рыться в летописях, единственном хранилище богатства нашего языка, не всякий и одарен потребным терпением и сметливостью, чтобы отыскать в них то, что могло бы точно дополнить и украсить наш язык". Конечно, в словах Вяземского есть доля полемического преувеличения. Бесспорно одно, что и поныне летописи, сказания, жития, "хождения" остаются кладовыми словесных сокровищ, запасниками, в которых таятся сюжеты и образы большой эмоциональной силы.

Древнерусский писатель мыслил государственно. "Нам Русская земля, что младенец для матери", - говорил летописец, высказывая свои самые заветные мысли и чувства. Нельзя без душевного трепета читать "Слово о погибели Русской земли", опубликованное сравнительно недавно - в конце прошлого века. За семьдесят лет после открытия "Слова о погибели..." напечатано свыше 150 научных работ, ему посвященных. Уже одно это говорит само за себя!

В научной печати есть сообщения не только о том, как оценивается "Слово о погибели..." в нашей стране, но и о том, как воспринимается это произведение за рубежом.

Немецкий ученый Филипп Вернер написал, что для него "Слово о погибели..." - это солнечный гимн, в котором автор воспевает красоты своего Отечества, а затем оплакивает исчезнувшее могущество государства. Филиппу Вернеру "Слово о погибели..." представляется единственным в своем роде произведением европейской литературы, где объект поэтического вдохновения не индивидуальный герой, а само государство.

В комментариях к французскому переводу "Слова о погибели Русской земли" говорится, что этот "прекрасный фрагмент" замечателен своим ярко выраженным патриотическим чувством и нужно дойти до Петрарки, чтобы найти в западноевропейской литературе гимны идеальному отечеству, которые по силе выразительности можно было бы сравнить с русским памятником. В другой статье "Слово о погибели..." именуется "маленькой Илиадой".

...Я вхожу под своды Смоленского собора московского Новодевичьего монастыря. Все в этом здании дышит мужеством и суровым величием - недаром собор был сооружен в честь освобождения старейшего русского города Смоленска из-под власти княжества Литовского. Архитектурный облик, настенные росписи, грандиозный иконостас, украшенный золоченой виноградной лозой, создают настроение триумфального величия. Я внимательно приглядываюсь к одной из старинных икон, изображающей прекрасных юношей, опирающихся на мечи. Читаю лаконичную музейную надпись: "Борис и Глеб. Работа русских мастеров конца шестнадцатого века. Вклад царя Бориса Годунова (1598-1605). Оклад 1605 года". Потемневшая икона, полузакрытая дорогим окладом, ее смысл и красота не сразу становятся доступными. Сначала в облике юношей бросается в глаза отрешенность от всего житейского, земного, готовность к самопожертвованию и аскетизм. Потом замечаешь, что один из юношей совсем еще отрок, в мягких чертах его, несмотря на внешний аскетизм, угадываются доброта, простодушие, доверчивость. В облике второго преобладают решимость, самоотречение и печаль. На юношах богатые княжеские одежды.

Борис и Глеб не только исторические личности. Первые русские святые, признанные византийской церковью благодаря энергичному настоянию Ярослава Мудрого, они стали литературными героями созданных в древнейшую пору житийных произведений. Еще в 1015 году была написана летописная хроника об убийстве их Святополком, затем появились "Сказания и страсть, и похвала святым мученикам Борису и Глебу" и, наконец, "Чтение о житии и о погублении блаженных страстотерпцев Бориса и Глеба".