В библейских гравюрах к „Книге Руфь" все внимание его сосредоточено на величии жизни и переживаний героев. В гравюрах к „Vita nova" Данте переданы не только обстановка и костюмы Флоренции XIII века, но и поэтическая атмосфера „нового сладостного стиля". В инициалах к „Суждениям господина „Жерома Куанъяра" Анатоля Франса царит изящный скепсис в духе XVIII века. Иллюстрации к „Слову о полку Игореве" погружают нас в мир Киевской Руси. Иллюстрации к „Борису Годунову" — в обстановку царственной роскоши Московской Руси. В иллюстрациях к исторической повести о Ломоносове проглядывает излюбленный в тот век аллегоризм. Иллюстрации к И. Крылову и Н. Гоголю воссоздают русский быт и нравы начала XIX века.
В ряде работ с необыкновенной остротой Фаворский воссоздал суровую героику революционных лет. В иллюстрациях к рассказу Спасского „Новогодняя ночь" в нескольких фигурах — казака на коне, солдата и крестьянина в телеге — выражена железная поступь революции. В иллюстрациях к рассказам Б. Пильняка лаконизм и обобщенность форм переданы в духе плакатов первых послереволюционных лет. В двух больших листах „Годы революции" Фаворскому удалось обнять одним взглядом жизнь всей страны, охваченную пламенем революционной борьбы. Поэму о революции, вдохновившую Фаворского, мог бы написать А. Блок или В. Маяковский. Между тем эту поэму создал сам художник.
В своих иллюстрациях Фаворскому удается верно угадать и воссоздать характер не только эпохи, но и литературного текста. В самом стиле гравюр выражается то напряженность драмы, то повествовательность новелл, то нежная лирика, то широкий размах эпической песни, то, наконец, насмешливость басни.
Когда Фаворскому приходилось иллюстрировать произведения о природе, он настраивал свою лиру в лад нежной сельской идиллии. Трогательно и любовно, как ранние нидерландцы или древние китайские художники, он погружается в передачу старого пня или папоротника, стебельков травы или букетиков сельских цветов. Точность его рисунков заставляет вспомнить о ботаническом атласе, но все согрето в них поэтическим отношением к миру. В иллюстрациях к „Слову о полку Игореве", этой поэме о страданиях русской земли, какая благословенная тишина царит в сцене отдыха бежавшего из плена князя Игоря на берегу Донца! Как неслышно скользит по зеркальной поверхности лодка! Как зорко замечено, что вдали на лугу, утопая в траве, пасутся боевые кони!
За что бы ни брался Фаворский, его искусство неизменно поражает своей серьезностью, искренностью, глубиной. Куда бы художник ни обращал свой взор, он настойчиво зовет нас остановиться, всмотреться вдумчиво, неторопливо и любовно. Отпечаток серьезности лежит и на юморе Фаворского. Даже инициалы к „Жерому Куаньяру" — эти веселые интермедии — не лишены драматизма. Женщина-Правосудие крепко всадила свой топор в плаху, а в сценке в кабачке, где беседуют за кружкой друзья, буква „Г" поднимается над одним из них угрожающе, как виселица. В иллюстрации к повести Гоголя „Иван Федорович Шпонька и его тетушка" незадачливый жених превращен в бездушную куклу и как бы пригвожден к своему креслу. Французскому зрителю, привыкшему к быстрому темпу сатирических листов Домье, юмор Фаворского может показаться слишком медлительным. Англичане, быть может, найдут его недостаточно острым и язвительным. Но тем, кто хочет представить себе, как шутят и как смеются русские люди, следует всмотреться в эти листы Фаворского.
Фаворский — художник не бездейственных состояний и настроений. В его гравюрах всегда что-то происходит. Люди действуют, к чему-то стремятся, выражают свои страсти и чувства. В их осанке, жестах выступает то, что их волнует. Воины скачут на поле брани. Л. Толстой бредет среди птиц и животных, партизаны уходят в леса. М. Ломоносов спорит с противниками и ломает голову над загадкой природы, женщина радостно поднимает новорожденного у постели роженицы. Драматическое действие полно выражено в одной из последних работ художника, в иллюстрациях к „Маленьким трагедиям" Пушкина. В поединке Дон-Хуана с Дон Карлосом огромная тень на стене от руки со шпагой повышает пластическую выразительность сцены.
Для Фаворского жизнь — это прежде всего деяние. В драматизме Фаворского нет ничего мучительного, напряженного, судорожного. Всякого рода патетика глубоко чужда ему. Человек совершает у него лишь то, что в силах совершить. Он не выходит из себя, не теряет душевного равновесия, полностью выражает себя в действии. Во всем этом проявляется классическая основа искусства Фаворского.
Фаворский никогда не довольствовался созданием иллюстраций, графических картин, отделенных от страниц текста. Он был всегда большим художником книги. Своим творчеством он утверждает представление о книге как о художественном целом. Он возобновляет этим лучшие традиции первопечатной книги эпохи Возрождения и средневековых лицевых рукописей.
Принимаясь за иллюстрации, Фаворский обычно исходит из макета задуманной книги. В нем предусматривается ее формат и ширина полей, обложка и титул, инициалы и заставки, порядок расположения иллюстраций и орнаментов в тексте. Понимание книги как художественного целого усложнило труд художника, но и обогатило его язык. Элементы книги вступили в многообразные взаимоотношения друг с другом. Небольшая по размеру книга может приобрести значение монументального произведения. Архитектоника книги ограничивает роль изобразительных мотивов, зато, вплоть до малейшей виньетки, сообщает каждому из них особую значительность. В связи с этим понятие украшения книги подменяется понятием ее построения. Ни один элемент не произволен, ничто не может отпасть, все подчиняется строгой закономерности. Титул книги приобретает значение ее фасада. Вся книга в известной степени уподобляется архитектурному сооружению.
Буква служит Фаворскому не только отвлеченным знаком. В качестве элемента оформления книги она обладает известным объемом, воздействует как пятно и вносит элемент движения (по признанию самого художника, в некоторых случаях арабески букв служили ему отправной точкой при создании фигурных композиций). В инициалах к „Жерому Куаньяру" буквы включены в многофигурные сценки, они сами как бы участвуют в действии. В переплете „Домика в Коломне" Пушкина силуэтные фигурки девушки и ее таинственного поклонника прямо включены в текст заглавия.
Исключительно богатое соотношение шрифта и изображений можно видеть на титульном развороте „Рассказов о животных" Толстого. Толстой идет в том же направлении, в каком бегут строчки текста и опередившие его зайцы. Навстречу ему летят птицы, ласточки над головой, голуби, и кажется — вслед за ними, как солнечный диск, катится буква „О". Композиция двух страниц разворота построена на тонко рассчитанном равновесии двух встречных движений. И какой глубокий смысл приобретает прогулка великого старца: он кажется озаренным светом, воздухом, небом с его пернатым населением.
В изображении молодого Данте перед ним виднеется только одна сакральная цифра „9", но она воспринимается как реальный предмет, ее действие не менее значительно, чем слова заклинания в известном офорте Рембрандта „Фауст". Живое взаимоотношение иллюстраций, шрифта и орнамента книги сохраняется и в более поздних работах Фаворского.
Фаворский не мыслит себе иллюстрацию как нечто обособленное. В книге о М. Ломоносове то, что происходит в картинах в среднем ярусе гравюры, поясняется изображениями верхнего и нижнего яруса. Поэты в кабачке спорят о поэзии и языке, над верхним краем гравюры виден крылатый Пегас и фригийский колпак, внизу написано несколько слов, о которых идет речь.
Метод Фаворского оказался особенно плодотворным, когда он принялся за серию, посвященную „Годам революции". Оба выполненных им листа представляют собой синтез зрительных впечатлений, характерных для 1917 года и для последующих лет. Кадры не сменяют друг друга, но составляют единое целое. Каждый лист расстилается, как ландкарта, в нем соединено несколько моментов, каждый из которых представлен с особой точки зрения. Оба листа требуют внимательного разглядывания, ибо тема раскрыта в них через сложный клубок образов. В первом листе центральное место занимает фигура Ленина на трибуне. Перед ней, как бурное море, кипит митинг за прекращение империалистической войны и раздачу народу земли. Эту главную тему дополняют, с одной стороны, окопы на западном фронте, с другой — картина борьбы народа с внутренним врагом, с белогвардейцами. Не забыта и фигурка мальчишки, продавца газет, бегущего по нижнему краю. В самой композиции листа выражена взрывная сила революции. Даже разорванный шрифт надписи „Октябрь 1917" подчиняется этой стихийной силе. В листе, рисующем годы гражданской войны, сильнее выражена концентрация революционных сил. В центре его — Ленин с руководителями Красной Армии. Следуя их призыву, Красная конница устремляется на отвоевание Крыма и Сибири; партизаны торопливо уходят в леса; на юго-востоке встает призрак голода в образе издохшего верблюда и погребальной арбы. Даты „1919—1920—1921" сбиты в колонку, и только слово „голод" перевернулось, как обглоданный собаками скелет лошади.
Два небольших листа Фаворского производят величественное впечатление. Новаторский характер языка Фаворского можно сравнить с „Герникой" Пикассо. Надо пожалеть о том, что Фаворскому не удалось продолжить свою серию и что его опыт создания исторической хроники не был использован другими.
В самаркандской серии линолеумов художник ограничился бытовыми картинами. Но и здесь фигуры свободно располагаются в пределах листа, в них не соблюдается одна точка схода, группы образуют гирлянды и пояса. В этих жанровых сценах есть нечто от эпической мощи библейского повествования. Орнамент обрамления не противостоит в них изображению, но как бы рождается из растительных мотивов и из листвы деревьев. Сами изображения, в частности пестрые халаты таджиков и рассыпанное по склону холма стадо овец, образуют мерный ритмичный узор.