***
Отрицая совершенство мира материи, символисты не столько стремились к уходу в другой мир, сколько нацеливались на переустройство этого мира по лекалам высшего, идеального мира, так, как это прослеживается у сектантов и мистиков. Отсюда и критическое отношение Мережковского к исторической России и русской культуре. Поэтому, когда Мережковский провозглашал "Самодержавие — от Антихриста", его ближайшие последователи знали, чьи идеи он повторяет. Так Мережковский и его последователи присоединяются к традиции, видящей в сектантстве подлинную сущность и одновременно оправдание "национальной революции". Отсюда отношение Мережковского к русскому декадентству, как к "революционному славянофильству". В связи с этим он полагал даже, что "если когда-либо суждено зародиться самобытной русской культуре, то она вырастет из декадентства".
Таким образом, образ революции становился для Мережковского и его последователей символом их веры. Религия и есть революция, а революция и есть религия, — не уставал повторять Мережковский. При этом он определял революцию не как политический процесс, а как тотальное преображение мира. Религиозное отношение к революции опять и опять заставляли его мысленно возвращаться к своему "духовному народничеству", то есть к увлечению русским сектантством. В работе "Революция и религия" он провозглашал: "Сила великого русского раскола-сектантства, этой религиозной революции, … должна соединиться с ныне совершающейся в России революцией социально-политической". Неудивительно поэтому, что революция виделась Мережковскому так же, как религиозным реформаторам прошлого и его времени — как крушение старого мира, Апокалипсис, после которого, по убеждению сектантов, должно было установиться царство Божие на Земле. Разница между тем и другим виделась не в том, что и как вершилось, а от чьего имени вершилось: человека или бога? Отсюда Мережковский и другие мистики из интеллигенции выводили родственную связь, объединявшую, по их представлениям, Апокалипсис и революцию. Вероятно, что именно эта эстетическая позиция во многом и предопределила широкие знакомства Мережковских в среде революционной интеллигенции и симпатии к "народным революционерам", которыми, по их представлениям, являлись сектанты.
Разумеется, Мережковского нельзя считать революционером в точном смысле этого слова: он был противником существовавшего в России, но не борцом. Революционный "апокалипсис" для Мережковского и людей его круга была воплощением их эстетического идеала, а поэтому, когда реальность не оправдывала их ожиданий, они готовы были отвернуться и от революции. Своей критикой исторической России и исторического православия они подтачивали основы существовавшего в стране общественного устройства, но когда наступила пора решительного действия, одних разговоров о прекрасном, о преобразовании общества уже было недостаточно. В этом смысле совсем не случайным кажется тот факт, что Мережковские и после революции 1905 г., и после революции 1917 г. оказывались в эмиграции. Показательны на этот счёт дневниковые записи З. Гиппиус, которая рассказывала, как после лучезарного и радостного утра 1 марта 1917 г., поздним вечером, выслушав рассказы Иванова-Разумника об обстановке в Таврическом, о проповедуемой Советом рабочих депутатов "пугачёвщине" она с Д. С. Мережковским словно окунулась в "ужаснейший мрак".
Другие символисты пытались быть более последовательными и пробовали воплотить свои религиозно-философские искания на практике. Так, Минский ещё до сближения с Мережковским стоял на бунтарских позициях, что нашло своё отражения и в гражданской лирике поэта, за что сборник его стихов середины 1980-х гг. был уничтожен цензурой. В 1904 г. Минский после долгого перерыва возвращается к политической деятельности. Он публикует полный текст программы РСДРП, принятой на II съезде этой партии, начинает издавать газету "Новая жизнь", которая с 1905 г. становится органом российских социал-демократов, сочиняет наделавший в своё время немало шума "Гимн рабочих":
"Пролетарии всех стран, соединяйтесь!
Наша сила, наша воля, наша власть.
В бой последний, как на праздник, снаряжайтесь.
Кто не с нами, тот наш враг, тот должен пасть".
Вскоре, однако, Минский вынужден был бежать за границу, где он разрывает с социал-демократами и вновь отходит от политики.
Нетрудно увидеть, что строчки Минского, где он готов провозгласить врагом и уничтожить каждого, кто не разделяет его взглядов, сродни "ужасному мраку", увиденному в революции Гиппиус — и то и другое плод максимализма декаданса в применении эстетических мерок к реальности. При таком подходе революция для символистов становилась своеобразным аналогом радикального преобразования самого человека, его общественных отношений, быта, физиологии, человеческой природы. Для Мережковских, к примеру, это концентрировалось в области решения вопроса пола и отношений между полами. Без решения проблемы пола Мережковский и его единомышленники не видели возможностей достижения своего эстетического идеала.
Мережковский не был в русской философской традиции первым, кто обратился к проблемам пола и отношений между полами. В этом и во многом другом он следовал за другим крупным мыслителем рубежа веков В. В. Розановым. Более того, Н. А. Бердяев даже полагал, что Мережковского "нельзя понять без влияния на него В. В. Розанова". Неслучайно Розанов становится желанным гостем и завсегдатаем философско-религиозных собраний и лестно отзывался о собиравших их Мережковском. Розанова и Мережковского часто относят к одному кругу поэтов-символистов и одному направлению религиозно-философского возрождения рубежа веков, хотя каждый из них, безусловно, представлял из себя самостоятельное явление в российской культуре. Итогом размышлений Розанова над проблемой пола и его религиозного освящения можно считать работу "Люди лунного света", сразу же ставшую скандально знаменитой и породившую целую волну самых разноречивых откликов.
Влияние Розанова на Мережковского, конечно, нельзя сводить только к проблематике половых отношений. Но именно увлечение этой проблематикой придавало философско-эстетической системе Мережковского тот колорит, который особенно сильно выделял его из общего круга религиозных мыслителей конца XIX — начала ХХ вв. На эту особенность мировосприятия Мережковского, связанною с обострённым вниманием к проблемам пола, обратил внимание, в частности, один из крупнейших религиозных философов русского зарубежья Н. О. Лосский, ставший родоначальником интуитивизма — влиятельного течения в современной западной философии. Лосский подчёркивал, что Мережковского проблема пола волновала в связи с проблемой святости человеческой плоти и проблемой социальной справедливости (в её религиозном обосновании).
Отмечая, что на одном из древних языков Библии, арамейском, слово "дух" ("Rucha") — женского рода, Мережковский соответственным образом интерпретировал дух в православной троице, отождествляя её с Божьей Матерью. При этом Мережковский ссылался на одну из древних аграфа (неканонических, сохранившихся в устном придании сказаний о Богоматери). Таким образом бог, или точнее, идеальная личность для Мережковского — своеобразное единство мужской и женской природы. Этот идеал он переносил и на своё понимание человека. По верному замечанию Лосского, идеал личности для Мережковского — это некое двуполое существо, мужчина-женщина. При этом Лосский добавляет, что эта проблематика в конечном итоге приводит Мережковского к языческому истолкованию важнейших догматов христианства и отрицанию индивидуального "Я", человеческой личности в её христианском понимании. Парадоксальным образом это становится следствием чрезмерного идеализма декадентов.
Так же как для апробации своих представлений в области социальной революции Мережковский идёт на создание религиозно-философского общества, им предпринимаются шаги осуществить в практической плоскости революцию в области пола. Инструментом здесь, по мнению Мережковского и Гиппиус, должна была стать любовь. Как идеальная революция есть путь преобразования общества, так и идеальная любовь есть путь преобразования плоти. Любовь, в понимании символистов, сама по себе может снять противоречия между двумя личностями, создать условия для их полного единства. Но "тайна двух" для них была шире пола. В письмах Минскому Гиппиус, например, писала о том, что подлинная любовь для неё — это "бесконечная близость в странах неведомых, доверие и правдивость", чувственная же любовь —любовь "рабская", лживая, оскорбительная. В письме же Д. В. Философову она была ещё более определённей и рассуждала о том, что мечтает отказаться, оторваться "от старого нашего пола".