Чураков Д. О.
Канун наступающего ХХ века воспринимался современниками как некий итог исчерпавшей себя цивилизации, как преддверие неминуемого конца света. Бунтарскими и эсхатологическими настроениями были пронизаны философские, научные и, конечно литературные искания рубежа веков. Человек, вдруг оказавшийся перед лицом бездны, в обстановке "пира во время чумы", обуреваемый всевозможными предчувствиями и страстями, пытался нащупать новые точки опоры в пошатнувшемся мироздании. Из всех этих смутных ощущений родился, говоря словами крупнейшей современной английской исследовательницы русского серебряного века Аврил Пайман, новый вид ностальгии — тоска по далёкому будущему, грядущему за веком грандиозных катастроф и потрясений. В своём роде это была своеобразная религия, но религия совсем особого, не традиционного рода. Неслучайно именно рубеж XIX и ХХ вв. ознаменовался в России массовыми увлечениями всякого рода оккультными науками, мистическими откровениями и, в то же время, наряжённым творческим поискам и духовным пробуждением.
Наиболее ярко биение пульса этого времени проявилось в литературно-эстетическом движении, которое критиками называется русским декадентством, символизмом или, ещё определённей, — русским модерном. Хотя на этот счёт общих оценок нет, но чаще всего к русскому декадентству прямо или косвенно относят таких представителей отечественной словесности, как З. Н. Гиппиус, В. Я. Брюсов, К. Д. Бальмонт, Ф. К. Сологуб, и др. Яркими представителями модернизма в России являлись такие поэты более ранних поэтических течений, как, например, предсимволист Н. М. Минский, а так же некоторые прозаики, такие как Л. Н. Андреев. О своей близости декадентству заявлял И. Ф. Аненский, хотя каких-либо организационных или даже дружеских связей с ними у него не было. Наиболее полно философское наполнение, социальные корни и общественное значение модернизма может быть понято на примере жизни и творчества крупного российского мыслителя рубежа веков Д. С. Мережковского, — именно он одним из первых сформулировал основные принципы эстетики русского декаданса.
"Я родился 2-го августа 1865 года в Петербурге, на Елагином острове, в одном из дворцовых зданий, где наша семья проводила лето на даче", — писал Мережковский в одной из своих прозаических автобиографий. Предки его были выходцами с Украины. Как писал Мережковский о своём прадеде, "Фёдор Мережки был войсковой старшина на Украине, в городе Глухове. Дед, Иван Фёдорович, в последних годах XVIII века, в царствование императора Павла I, приехал в Петербург и в качестве дворянина поступил младшим чином в Измайловский полк. Тогда-то, вероятно, и переменил он свою малороссийскую фамилию Мережки на русскую — Мережковский". Украинские корни поэта не могли хотя бы косвенно не сказаться на мировоззрении Дмитрия Сергеевича. Украина была той частью восточнославянского мира, которая существенно больше, чем собственно Великороссия подверглась европеизации. Отсюда большая рационалистичность украинской философии и больший мистицизм украинской религиозности. Все эти черты были присущи зрелому Мережковскому.
Отец Д. С. Мережковского был удачливым чиновником, дослужившимся до действительного тайного советника, т. е. до чиновника 1-го класса по табелю о рангах, что соответствовало генерал-фельдмаршалу. К детям он относился в основном как к источнику шума и хлопот, проявляя отеческую заботу о них лишь материально. С самых ранних лет, поэтому, уделом Мережковского становится отягощённая роскошью отчуждённость. Атмосфера, окружавшая его, способствовала развитию замкнутой внутренней жизни; много лет спустя мемуаристы, исследователи и критики заговорят о "кабинетном характере" личности и творчества Д. С. Мережковского. Как писала прежняя, советская критика 20-х гг., символисты были отпрысками зажиточных, приобщённых к образованию социальных групп. "Мещанская обстановка жизни их отцов" им претила, они пытались вырваться из её цепких пут. Они не желали "ползать", их манило "летать". Несоответствие между мечтой и "затхлой обыденщиной" влекло их к бунту. Но к бунту эстетическому, бунту ущемлённого индивидуализма.
Однако так было не всегда, и в случае с Д. С. Мережковским уже первоначальный индивидуалистический бунт против "отцовских устоев" имел чётко выраженный общественный компонент. Поводом для конфликта стали памятные события 1 марта 1881 г.: "Отец приехал к обеду из дворца весь в слезах, бледный, растерянный и объявил о покушении на жизнь государя" — вспоминал Мережковский. Во всём произошедшем отец Мережковского видел плоды нигилизма. Старший брат Мережковского, студент-естественник, будущий известный биолог заступился за "извергов", как назвал Сергей Иванович революционеров. "Отец закричал, затопал ногами, — пишет далее Мережковский, — чуть не проклял сына и тут же выгнал его из дому". Юный Дмитрий был всецело на стороне брата. "…За героем я рвался на волю", — восклицал он в своих стихах, но ничем не мог помочь ему. Этот случай на долгие годы определил ход его духовного взросления.
С детства привыкший к великосветской атмосфере в своей семье, Мережковский с раннего возраста проникается скепсисом по отношению к людям. Рассказывая о годах своей учёбы, он крайне неуважительно отзывается о своих педагогах: "Учителя — карьеристы. Никого из них добром помянуть не могу" — полная противоположность отношения к своим наставникам такого величайшего русского поэта, как А. С. Пушкин. Столь же серы были воспоминания Мережковского и о годах студенчества: "Университет дал мне немногим больше, чем гимназия. У меня так же не было школы, как не было семьи".
В эти же 80-е гг. появляются его первые поэтические опыты. Отец Мережковского, о котором тот был столь низкого мнения, оценил поэтические упражнения сына. В 1879 г. по его протекции Мережковский знакомится с Е. К. Воронцовой, а на следующий год — с Ф. М. Достоевским. Стихи начинающего автора Достоевского не впечатлили. "Слабо… слабо… никуда не годится…, — передаёт его слова Мережковский, — …чтобы хорошо писать, страдать надо, страдать". Оценка со стороны человека, которого можно без преувеличения назвать совестью русской словесности, глубоко оскорбила и раздосадовала Мережковского, и до конца дней он так и не смог понять её глубины. Для Мережковского страдание, о котором говорил Достоевский, заменила "тоска", уныние, "холод и мрак".
Вскоре у Мережковского происходит встреча, так же существенно повлиявшая на его судьбу. В 1888 г. в Боржоми он познакомился с 18-летней З. Н. Гиппиус. Вскоре, в 1889 г, они становятся мужем и женой. Их брак не был обычным в обыденном понимании этого слова. Как и вся жизнь этих людей, он носил характер смелого эстетического и нравственного эксперимента. Тем не менее, глубокая духовная и человеческая связь между ними была необычайно велика. Как писала сама Гиппиус, "мы прожили с Д. С. Мережковским 52 года, не разлучаясь, со дня нашей свадьбы в Тифлисе, ни разу, ни на один день". В пронзительно искреннем письме к В. В. Розанову от 14 октября 1899 г. Мережковский писал о своей жене: "…она ведь не другой человек, а я в другом теле", и для таких оценок было немало оснований.
К моменту женитьбы Мережковский был уже "известным поэтом" — именно так характеризовал 30-летнего поэта популярный "Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона". Обширные связи Мережковского помогли Гиппиус быстро войти в художественную богему тогдашнего столичного общества. ""Какой обольстительный подросток!" — думалось при первом на неё взгляде", — восстанавливал портрет молодой поэтессы С. К. Маковский. Но будет не правильным полагать, что своей известностью Гиппиус обязана исключительно мужу — её успех был закономерным признанием её незаурядного литературного дарования. З. Н. Гиппиус родилась в 1869 г. в семье обрусевших немецких дворян. С раннего детства её наклонности к занятиям литературой проявились в полной мере. Уже в ранних её стихотворениях отразилась не только личность самой Гиппиус, но и лицо всей эпохи. По убеждению Д. Мирского, "именно она, гораздо больше, чем Бальмонт или Брюсов, сыграла наиболее плодотворную и личную роль в начале нашего поэтического возрождения 90—900-х годов". Оценки других современников звучали не менее весомо. В. А. Злобин утверждал, что в браке с Мережковским "руководящая, мужская роль принадлежит не ему, а ей". По словам многолетнего секретаря и почитателя Гиппиус, "она очень женственна, он — мужественен, но в плане творческом, метафизическом роли перевёрнуты. Оплодотворяет она, вынашивает, рожает он. Она — семя, он — почва". О том же писала И. В. Одоевцева: "В их союзе они как будто переменились ролями — Гиппиус являлась мужским началом, а Мережковский — женским". Признания Гиппиус более осторожны, но ещё более интересны: "случалось мне как бы опережать какую-нибудь идею Д. С—ча. Я её высказывала раньше, чем она должна была ему встретиться на его пути. В большинстве случаев он её тотчас же подхватывал (так как она, в сущности, была его же), и у него она уже делалась сразу махровее, принимала как бы тело, а моя роль вот этим высказыванием ограничивалась, я тогда следовала за ним".
Верны или преувеличены эти суждения, в любом случае брак с З. Гиппиус становится для Мережковского источником вдохновения и новых творческих исканий. Примечательно, что в том же 1888 г., когда происходит их встреча, Мережковский печатает свою первую статью в качестве литературного критика. По мнению А. Долинина, одного из первых исследователей творчества Мережковского, критика в наследии Дмитрия Сергеевича занимала едва ли не первое место и ему должна по праву принадлежать слава одного из самых тонких и проницательных критиков рубежа веков. Особенностью критики Мережковского некоторые авторы не без основания называют то, что со многими героями своих критических обзоров он был лично знаком и дружен. Среди писателей и поэтов, чьё творчество оказалось в центре внимания Мережковского, как критика, были А. П. Чехов. А. А. Блок, Г. Успенский. Но его центральной литературоведческой монографией этого периода становится "Толстой и Достоевский". Отчасти она была посвящена путям становления всей русской литературы, а отчасти — внутренней эволюции мировоззренческих позиций самого Мережковского.