Изучение творческой истории картины помогает понять, что составляет ядро ее композиции. Мы располагаем некоторыми данными об истории возникновения „Меншикова", хотя их недостаточно для того, чтобы установить все этапы работы художника. По выражению Н. Щекотова, „Меншиков" — это „один из отрогов общей думы Василия Ивановича о Петре" (Н. Щекотав, указ, соч., стр. 66.). Но думы его оставались думами, пока в дождливое лето случайное впечатление на даче в Перерве не помогло художнику себе вообразить, как бывший сподвижник Петра должен был коротать свои дни в сибирской ссылке. В дачном этюде Сурикова есть уже черты, которые вошли в законченную картину: прежде всего это темные силуэты фигур, выступающие на фоне переплета окна. Зная законченное произведение Сурикова, нетрудно догадаться, каким образом из этих зерен выросла его картина. В этом отношении этюд Сурикова решительно отличается от аналогичного этюда Репина (Третьяковская галерея), который тот, видимо, сделал в той же избе, не думая в то время ни о чем, кроме своего непосредственного впечатления (Государственная Третьяковская галерея. Живопись XVIII-нач. XX в. М., 1952, стр. 356.). Впрочем, от этюда до создания картины Сурикову оставался еще очень большой путь. В частности, его этюд производит фрагментарное впечатление, фигуры не нашли себе в нем устойчивого места в пределах обрамления.
Позднее художнику помогла случайная встреча со старым отставным учителем Невенгловским, в котором он угадал подходящую модель для Меншикова. Впрочем, примечательно, что само по себе его лицо своими чертами вовсе не похоже на голову Меншикова и у Растрелли и на картине Сурикова. Общее в них только в суровой сосредоточенности лица „бывшего" человека, в его нахмуренных бровях, в опущенных уголках губ.
Решающий момент работы над картиной означал карандашный эскиз (Третьяковская галерея), где намечено было расположение фигур. Правда, это всего только костяк, вроде тех геометрических схем, которые приходится делать при анализе композиции картин. Хотя авторы, прибегающие к помощи подобных схем, нередко заслуживают упреки в том, что „обедняют" ими искусство, сами мастера, вроде Сурикова, понимали, что без уяснения геометрического костяка композиции трудно пойти дальше непосредственных впечатлений, закрепленных этюдами. Что касается рисунка к „Меншикову", то фигуры в нем только бегло набросаны, в них не чувствуется еще объемности, в них не отмечены еще соотношения света и теней. Видимо, данные непосредственного восприятия художника в деревенской избе восполнялись им поисками общей закономерности, прежде чем его замысел вылился в форму законченной картины.
Рисунки и эскизы дают представление лишь о подступах. Главное было создано Суриковым в картине, и здесь в сложном взаимодействии элементов композиция наполнилась всем богатством художественного содержания. Отдельные стороны ее — сюжетный замысел, драматическое действие, характер типов, расположение предметов, соотношение красок — составляют нечто более сложное, чем простую сумму. Живое, действенное взаимоотношение элементов — характерная черта картины великого мастера. Сложность подлинного художественного произведения запрещает нам пытаться двумя-тремя понятиями или эпитетами ограничить характеристику живописного образа. Действительно, понимание сюжета, типы, позы, жесты определяют выбор элементов художественной формы и вместе с тем испытывают обратное воздействие формы. В частности, в „Меншикове" Сурикова спокойное расположение фигур, их уравновешенность утишают напряженность исторической драмы; мерцание красок, озаряемых золотистым светом, лишает ее характера безысходности.
Каждая картина воздействует прежде всего тем, что в ней можно непосредственно увидеть. Но перед картинами больших мастеров зритель не остается бездеятельным созерцателем: он додумывает многое, раскрывает намеки, доводит до конца догадки художника, радуясь своей роли сотворца. Это вовсе не означает, что объективное познание картины невозможно. Это значит лишь то, что зритель нередко обнаруживает в картине больше смысла, чем в него сознательно вложил мастер. Недаром в картинах Сурикова только наше время открыло то глубокое понимание исторических судеб русского народа, которое осталось недооцененным многими современными ему критиками.
Многие исторические картины предназначены служить иллюстрациями к истории. В тех случаях, когда в них соблюдается историческая достоверность, когда пишут их даровитые, умелые мастера, они сделают широко доступными и наглядными исторические знания. Картины Сурикова не принадлежат к этому роду исторической живописи. В его намерения никогда не входило подкреплять своими картинами то или иное положение современной ему историографии, хотя это не исключает близости многих его воззрений на русское прошлое к воззрениям А. Щапова. Для Сурикова, как великого живописца, создание картины было способом „угадывания" исторической правды („Художник надеется, ясно увидав, закрепить то, что есть, понять смысл того, что есть" (Дневник Л. Толстого, т. I, стр. 15, М., 1916).). Нужно понять своеобразие этого творческого метода для того, чтобы уяснить себе, что можно ждать от исторической композиции и чего от нее ждать нельзя (Уже современники Сурикова догадывались о том, что его историческая живопись решительно отличается от работ большинства других исторических живописцев того времени. В. Стасов с явным неодобрением относился к возникшей незадолго до „Боярыни Морозовой" исторической картине Г. Седова „Иоанн любуется Василисой Мелентьевой" (ГРМ). Однако, поскольку он не пользовался такими понятиями, как „художественность" и „документальность", он выразил свое неудовлетворение картиной Седова, утверждая, что в ней нарушено правдоподобие: Василиса спит, повернувшись к окну, рискуя простудиться. Между тем совершенно очевидно, что, даже если исправить этот просчет художника, картина его останется произведением не „художественным", а всего лишь „документальным". В этой картине проявилось известное умение живописца, но нет настоящего творчества, есть ловкость выполнения, но нет мастерства. При отчетливости деталей Седов вяло рисует; при всей слаженности целого, в его картине нет композиционного костяка, органического единства частей, которое захватывает в „Менши-кове". В картине Сурикова все, что ни изображено, расположено таким образом, что в ней нельзя ничего изменить. Наоборот, картина Седова допускает изменение формата, и добавления, и перестановки. Картина Седова может служить наглядным пособием к историческому повествованию. Ни о каком „угадывании" прошлого, ни о каком проникновении в историю здесь не может быть и речи. ).
Во всех своих работах, и в частности в „Меншикове", Суриков широко пользовался теми сведениями, которые можно было почерпнуть из исторических источников (известно, что при создании „Боярыни Морозовой" он опирался на статью о ней. Н.Тихонравова). Но нельзя считать, что в картинах Сурикова закреплено в красках то, что уже до него было известно историкам. Воссоздавать на холсте, что рисовало ему воображение, значило для него погрузиться в то особенное состояние духа, при котором в событиях далекого прошлого наглядно выступает для художника действие основных исторических сил.
Во время своей работы над „Утром стрелецкой казни" художник всем своим существом переживал драму на Красной площади, даже ночами томился страшными сновидениями. Это сопереживание народной драмы, происходившей в начале петровских реформ, родило в нем потребность посмотреть на эту эпоху с другой стороны, пережить то, чем окончилось петровское время. Он стремился к такому воссозданию прошлого, которое позволило бы ему взвесить все „за" и „против", помочь зрителю вслед за ним вникнуть в события, сообразуя свою оценку с тем, какие стороны их будут ему открываться. Пушкин восхищался дальновидностью и широтой преобразовательных планов Петра и приходил в ужас от жестокости его каждодневных указов. Что касается Сурикова, то Мен-шиков был для него не отвлеченным воплощением идей петровской реформы, не носителем тех варварских способов, которыми эти идеи проводились в жизнь. Меншиков — это живая историческая личность с высокими порывами государственного мужа и низкими пороками стяжателя, всесильный фаворит и несчастный отец, человек во всей нераздельности его добрых и дурных качеств. Если в картине Сурикова и есть что-то от развенчания потерпевшего крушение героя, то сквозь унижение проглядывает и его величие, и это вносит в нее элементы апофеоза. В этой исторической картине, в замысле ее, в ее живописной плоти заключено то, что может увидать в истории лишь исторический живописец. В позиции Сурикова не было ни личного пристрастия, ни холодного объективизма и равнодушия, но готовность понять историю в движении. Воплощенное в картине Сурикова понимание петровского времени с его чертами раскрепощения человека и чертами его жестокого принижения близко к современной оценке этого времени.