Из истории русского пейзажа (стр. 1 из 2)

Михаил В.А.

П. Кузнецов. Мираж в степи. 1912. Москва, Третьяковская галерея

Пейзаж в русской живописи отставал от пейзажа в художественной литературе. Лицо родной природы было угадано уже Пушкиным в „Евгении Онегине" и в его лирике — в картинах русской снежной зимы, одетых в багрец осенних лесов и особенной невзрачной прелести хмурых дней. Мотивы русской природы мы находим у Баратынского, Лермонтова и Тютчева. Гоголь смелой кистью набросал дивную панораму, которая с вышки дома Тентетникова открывалась на окрестные луга, зеленеющие рощи, желтые пески и далекие синеющие как моря леса. „Равнодушно не мог выстоять на балконе никакой гость и посетитель. От изумления у него захватывало в груди дух, и он только выкрикивал: „Господи, как здесь просторно!"

Между тем наши пейзажисты продолжали по старинке воспевать полдневную красоту Италии. В живопись позднее робко проникают русские мотивы: жиденькие ели у Венецианова, спокойная гладь озера у Сороки, русская зимка в картине ве-нециановца Н. Крылова. Очарование этих первых русских пейзажей — в целомудренной робости, с которой художники подходили к этой теме, в их любовном стремлении передать со всей достоверностью каждую черточку природы, каждую мельчайшую подробность независимо от устоявшихся формул классических, академических и каких-либо иных.

Развитие русского пейзажа в XIX веке питалось растущей, все более осознанной любовью русских людей к родной земле. Наиболее красноречивое выражение эта любовь нашла себе у наших писателей. Вдали от родины А. Герцен со страстной нежностью вспоминал русские деревни и села, почерневшие бревенчатые избы, свежий запах сена и смолистой хвои, всю прелесть русской природы, нечто мирное, доверчивое, кротко-грустное в ней, как в народной песне. И. Тургенев вкладывает в уста своего героя признание: „Я бы хотел еще раз надышаться горькой свежестью полыни, сладким запахом старой гречихи на полях моей родины; я бы хотел еще раз услышать издали скромное тенькание надтреснутого колокола в приходской нашей церкви, еще раз полежать в прохладной тени под дубовым кустом на скате знакомого оврага; еще раз проводить глазами подвижной след ветра, темной струей бегущего по золотистой траве нашего луга". В этих словах умирающего высказалась страстная любовь самого писателя к родине, которая только окрепла в его странствиях по чужим краям. Эта любовь заставила Н. Некрасова воскликнуть:

„Опять она, родная сторона,

С ее зеленым благодатным летом.

И вновь душа поэзией полна...

Да, только здесь могу я быть поэтом!"

Уже много позднее П. Чайковский признавался: „Прогулка летом по России в деревне, по полям, по степи, бывало, приводила меня в такое состояние, что я ложился на землю в каком-то изнеможении от наплыва любви к природе, тех неизъяснимо сладких ощущений, которые навевали на меня лес, степь, речка, деревья вдали, скромная церквушка, словом все, что составляет убогий, русский, родимый пейзаж".

Русские пейзажисты А. Саврасов, Ф. Васильев, И. Шишкин, каждый со своими стремлениями и пристрастиями, немало потрудились над тем, чтобы донести до зрителя черты сельской природы — леса и степи, рек и озер (Ф. Мальцева, Мастера русского реалистического пейзажа, т. 1-2, М., 1953, 1959.). Но, поскольку дело не ограничивалось одной точностью передачи ее черт, уже перед ними возникали и более сложные вопросы понимания поэтики пейзажа и его средств выражения.

Как ни странно, русские пейзажисты второй половины века лишь в очень незначительной степени опирались на наследие А. Венецианова и его школы. Нельзя сказать, что итальянские пейзажи А. Иванова оставались неизвестны, но прямого воздействия и они на русских пейзажистов того времени не оказали. Русские мастера в большей степени исходили из традиций среднеевропейского пейзажа, в частности Голландии XVII века, с его приглушенными красками, облачным небом, далекими равнинами и прижатыми к земле крестьянскими домиками. Голландские традиции проникали в Россию нередко и через немецких мастеров. Еще И. Крамской в похвалу Ф. Васильеву сравнивает его с А. Ахенбахом, хотя и признает, что русский мастер превзошел немецкого. В. Стасову приходилось призывать русских художников освободиться от влияния А. Калама, так как оно еще давало о себе знать.

Говоря об источниках вдохновения русских пейзажистов, нельзя умолчать о роли народного творчества. Русские напевы прямо вдохновляли наших композиторов (вспомнить хотя бы „Во поле береза" в IV симфонии Чайковского). Русская народная поэзия воздействовала на живопись только косвенно. Здесь имеются в виду не столько картины, как пейзаж И. Шишкина „Среди долины ровныя", пример прямой иллюстрации слов песни, сколько поэтические темы народной песни, которые определяют эмоциональный стержень и русского живописного пейзажа того времени. Многое из того, что стало его предметом, в общих чертах уже знакомо было по народным песням: шлях-дороженька, конца краю нет, выражение тоски; деревце в лесу или березонька во поле, образ одиночества; широкая долинушка, куда идет погулять молодец, и шелковая трава, на которую он ложится, выражение достигнутого блаженства; далекая степь — долгий путь на чужую сторону и вместе с тем — раздолье по всей земле.

Все эти мотивы входят и в русский пейзаж XIX века. Он воспринимается живописцами не только как данность природы, но и как выражение человеческой души. В пейзаже человек находит отклик на свое безотчетное стремление вдаль, на поиски лучшего, на тоску по счастью, на влечение к вольной жизни. Наши живописцы, особенно И. Левитан в пространственном строе картин, стремились выразить место человека в мире, его иллюзии и мечты, его надежды и стремления.

В своих ранних произведениях Левитан, особенно в этюдах с натуры, ограничивается уголком, фрагментом, не более того. Над головой человека нередко мало неба, под ногами его много бурой земли. Но если пейзаж пересекает овраг или дорога бежит к горизонту, то при всем ощущении придавленности и тесноты в него входит движение и оно как бы раздвигает рамки картины.

Известная картина И. Левитана „Владимирка" — это и наиболее крупное и зрелое его произведение, образ, в котором путь-дороженька и сопровождающие ее, то отбегающие от нее, то сливающиеся с ней тропиночки как бы призывают нас мысленно в нее войти. Лирическая нотка в этой картине очень сильна. Маленькая, едва заметная фигурка путника и рядом с ней голубец, столбик с образком усиливают впечатление потерянности человека в мире. Зритель мысленно следует за путником, входит в картину, догоняет его, разделяет его путь. На горизонте призывно светится полоска леса с едва заметной белой церковкой. Это движение в глубь картины не могут остановить бегущие ему наперерез редкие мелкие облачка, но они вносят в картину нечто тревожное. Неба в ней больше, чем земли, от этого она легче, воздушнее. Психологическое преобладает над материальным, земным. Картина могла бы называться и просто „Дорога". Название „Владимирка" напоминает, что по ней шли осужденные в далекую сибирскую ссылку, на каторгу, и это наполняет ее гражданским содержанием (О теме дороги у И. Левитана (М. Алпатов, И.И.Левитан М.-Л., 1945).).

В русских пейзажах конца XIX века нередко дорога или река уходят не прямо в глубь картины, как во „Владимирке", а заворачивают, образуют поворот на первом плане, и благодаря ему зритель более энергично вовлекается в картину и имеет возможность своим взглядом охватить большее пространство в ней. Это можно видеть еще в „Оттепели" Ф. Васильева со следами полозьев на талом снегу. Наглядный пример такого построения пространства — этюд Левитана „Пасмурный день на Волге" (1886). Содержание этого пейзажа определяется не только мотивами, которые в нем воспроизведены, — берег, дорога, озеро, река и т.д., но и тем, как они „прочитываются" глазом зрителя. В этюде Левитана берег реки как бы огибает картину, наш глаз невольно скользит по его краю, мы мысленно входим в нее, и, поскольку край берега уходит к горизонту, мы с одного взгляда охватываем большое пространство, любуемся простором широкой, как озеро, реки и блеском ее водной глади. Нас чарует этот простор, он не подавляет нас своей безмерностью, но радует тем, что заключен в тесное поле картины.

В картинах Левитана обычно ценятся отдельные пейзажные мотивы, вроде белоствольных березок, лиловых изб, стогов сена и т.п. Между тем в них заслуживают внимания и средства передачи целостного ощущения природы. В рисунках леса у И. Шишкина мы обычно стоим перед ним; как ни тщательно обрисовано у него каждое дерево, все они образуют плоскостную декорацию (А. Савинов, Рисунки И. И. Шишкина, М., 1960, табл. без номера: „Лес", 1869; „Зеленая роща", 1871; „Деревья. Козловка-Засека". 1873; „Лес", 1880-е гг.; „В лиственном лесу". 1880-е гг. и др.). В рисунках леса у И. Левитана тени, падающие на первый план от деревьев за спиной художника, создают ощущение, что мы стоим среди деревьев, они обступают нас со всех сторон („И. Левитан. Воспоминания и письма", М., 1950 (рис. к стр. 17. „Стволы деревьев").). Огибающий край картины берег в этюде И. Левитана также содействует тому, что между зрителем и природой уничтожается резкая грань.

Среди русских пейзажей такого построения пальма первенства принадлежит картине И. Остроухова „Сиверко" (1890), произведению, получившему самое широкое признание.

Скромный, почти невзрачный мотив средней русской природы: серый облачный летний день, в воздухе нечто суровое и неприветливое, на первом плане переданы кустарники и цветы, за ними песчаный берег реки, покрытая рябью свинцово-серая вода, дальше светлая полоска луга, широкая полоса леса и над ним низко нависшие облака.

Лейтмотивом этой картины, определяющим весь характер восприятия природы, служит край берега на повороте реки, образующий широкую могучую дугу. Этот край берега ведет наш взгляд за собой, в глубь картины, и помогает нам мысленно охватить все пространство как целое. В картине ни один мотив не занимает ее центра, ничто не преобладает над другим. Но из взаимодействия ее элементов возникает ощущение целостности природы. Наперерез этому могучему огибающему реку краю берега движутся облака, на воду набегает рябь, над нею реют чайки. Но решающее значение имеет неторопливое, плавное и могучее движение дуги, которое переносит нас в самые недра природы.