Вяч.Вс. Иванов
По определению, которое (в беседах середины шестидесятых годов) своим занятиям на протяжении всей жизни давал М.М. Бахтин, они всегда относились к философской антропологии в широком смысле слова (в этом смысле он примыкал к линии Дильтея, у нас подробно изученной Г.Г. Шпетом в его поздней монографии об истории как предмете логики, а в Америке недавно воскресшей благодаря пронизанным влиянием Дильтея работам В. Тернера об антропологии театрального и ритуального представления).
Из тех направлений мысли, которые оказались всего важнее для века в целом, среди главных идей Бахтина нужно выделить диалог. Само по себе выдвижение этой темы характеризует философскую антропологию с самого ее начала - об этом писал уже Фейербах. Несомненное влияние «Этики» Когена, с которой Бахтин познакомился рано (в письме Кагану он говорит о желании перечитать текст), позволяет думать, что у Бахтина можно найти продолжение той немецкой философской мысли, которая испытала воздействие иудео-христианского понимания Ближнего или Другого. Сходство теорий Бахтина и Бубера отчасти можно объяснить этими общими корнями, но несомненно, что именно в двух этих мыслителях ХХ-й век ближе всего подходит к выработке такого нового мировоззрения, которое вбирает в себя многое из традиционной религиозной философии, но в то же время решает и сугубо современные проблемы. Никогда еще необходимость понять каждого человека как свое собственное подобие и распространить такое понимание на другой народ, другую расовую, этническую, религиозную, политическую группу не становилось настолько злободневным. Никогда раньше философия не оказывалась настолько нужной для всемирного дела выживания человечества. Поэтому позднейшая невероятно широкая известность Бахтина- только естественное следствие роли, которую ему и его мыслям суждено было сыграть.
Сам Бахтин (судя по дошедшим до нас фрагментов ранних сочинений) начинает с размышлений религиозно-философского толка, по тематике близким в богословским. Но в целом направление его работы, как и деятельности всего кружка единомышленников и учеников, его сопровождавших в Невеле, Витебске, Петрограде-Ленинграде, было ориентировано на науку, т.е. в принятых нами терминах на разум, хотя для многих из нас именно Бахтин как личность оставался прежде всего символом Мудрости в традиционном смысле. Позднее Бахтин определит более узкую сферу приложения своих методов в истории литературы, культуры и языка. Но его интересовали приемы и идеи позитивного знания в широком смысле. Двое из близких ему людей сыграли существенную роль в его приобщении к методологии естественных наук.
Первым был биолог и историк науки Канаев, сыгравший видную роль в русских переводах и комментировании и исследовании естественно-научных работ Гёте. Кроме особой роли Гёте для Бахтина (в том числе для выработки идеи карнавала, в книге о Рабле раскрываемой с помощью известного текста Гёте), стоит отметить исключительное значение Гёте для синтеза гуманитарных и естественных наук в России к концу 1920-х годов и позднее. Уже в книге Андрея Белого о гётевском учении о цветах в интерпретации Штейнера (Андрей Белый 1917/2000) возникает та новая концепция Гёте как современного мыслителя, которая по отношению к было забытой его теории цвета позднее будет раскрыта физиком Гейзенбергом, в своих философских трудах в противопоставлении Ньютона и Гёте увидевшего два разные пути науки- ориентированный на человека и от него отвлекающийся. Сознательное подражание естественно-научным работам Гёте пронизывает «Морфологию сказки» Проппа и всю его концепцию. В этом смысле Проппа (особенно в этой ранней работе) можно было бы считать промежуточным звеном между Гёте-натуралистом и его современными последователями, продолжающими, как Рене Том в своих исследованиях морфогенеза, именно ту линию работ, которая была недооценена в 19-м веке. Для Вернадского, в самые поздние свои годы обратившегося к изучению Гёте, он был примером синтеза естественной науки и гуманитарных интересов. Канаев в своем подборе переводов естественно-научных работ Гёте, а потом в посвященной им монографии старался показать современность Гёте, причины, делавшие его актуальным автором.
Вторым из близких Бахтину натуралистов был Ухтомский, один из наиболее блестящих физиологов этого поколения. По меньшей мере две большие идеи, важные для последующих трудов Бахтина, в поле его зрения вошли благодаря Ухтомскому- это доминанта и хронотоп. Первую из них Ухтомский раскрывает в своих недавно переизданных работах по физиологии. Имеется в виду та сторона в функционировании органов, которая оказывается определяющей. Бахтин широко пользуется этим понятием, говоря о формалистическом понимании писательского творчества. Для специалистов по гуманитарным наукам все свое значение сохраняет набросок Ухтомского, посвященный пушкинским стихам «Мне не спится, нет огня». Ухтомский показывает, как во всем стихотворении (в том числе и в грамматической его структуре, характеризующейся набором именных предложений, для поэтического языка пушкинского времени необычным) проявляется доминанта ночного сознания, переживающего бессонницу. Фрагмент Ухтомского показывает, что в то время не только гуманитарии, как Бахтин, тянулись к достижениям естественно-научного знания. Имело место и встречное движение натуралистов, которым не терпелось поделиться своими только что полученными результатами с теми, кто ждал сотрудничества с ними в понимании художественного творчества. В качестве параллели можно привести отрывки прозы «Натуралисты» и такие стихи, как «Ламарк», в начале 1930-х годов в период перед арестом возникшие у Мандельштама под влиянием разговоров с биологами и перечитывания классических биологических текстов.
Второе понятие, которое у молодого Бахтина появляется под воздействием его общения с Ухтомским, - хронотоп. У Ухтомского оно было греческим соответствием термину Raum-Zeit, незадолго до того введенному Эйнштейном в работах по теории относительности (Бахтин и позднее в вариантах работы о Достоевском обращается к параллелям с эйнштейновской теорией).
Некоторые технические детали взаимодействия Бахтина и его кружка с Ухтомским наблюдались участвовавшим в работе этого кружка писателем Вагиновым. В его «Козлиной песне» (название, передающее по-русски предполагавшуюся народную этимологию древнегреческого названия «трагедии») описана та поездка участников кружка в Петергоф, во время которой Бахтин слушал доклад Ухтомского, читанный в биологическом Институте, там находившемся. Точное соотнесение с конкретным докладом недавно оказалось возможным, потому что сохранилась страница с его тезисами, написанная рукой Ухтомского.
Вагинов этот эпизод вставляет в свой роман скорее как карнавальный: для него соприкосновение Бахтина с современной наукой не было существенным. Тема романа заставляет Вагинова изображать кружок и его членов, в том числе литературоведа Пумпянского, как представителей трагического поколения гибнущей петербургской интеллигенции (реальный Пумпянский вскоре был арестован и перед смертью отходит от кружка). В начале 1920-х годов Пумпянский как деятельный член кружка Бахтина разрабатывает ряд тем, намеченных и развивавшихся Бахтиным, в том числе и сопоставление Достоевского с формами античного романа (Пумпянский 2000). Из тем, раскрытых в первых публикациях Бахтина «под маской» членов кружка (Волошинова), Пумпянский особенно интенсивно занимается ставшим в России тех лет популярным фрейдизмом, что отражено в сохранившихся частях его архива. Психоаналитическое понимание цензуры и обобщенное представление о соотношении официального и неофициального в культуре было позднее продолжено (без упоминания фрейдизма, в то время ставшего в работе, представленной как диссертация, уже невозможным) в книге Бахтина о Рабле (писавшейся в конце 1930-х годов, когда под Москвой на даче друга Бахтин скрывался от грозившего ему второго ареста). Культурно-историческое понимание многих тем, основных для психоанализа, характеризует многих русских ученых и мыслителей, начинавших с подражания Фреду или следования ему, как потом друг с другом дружившие Лурия и Эйзенштейн, ставшие потом союзниками психолога Выготского.