Древнерусская живопись — и это нужно заметить с самого начала — еще более сдержанно относилась к западным влияниям и потому производит более цельное впечатление. При всем разнообразии школ и течений в ней неизменно чувствуется общий источник — византийская живопись эпохи Палеологов. Почти к каждой композиции русской иконы XIV—XVI веков можно найти следы византийских прообразов, что не исключает того, что в работах русских иконописцев они получали новое художественное истолкование. Впрочем, в пределах живописи необходимо разграничивать монументальную живопись, иконопись и миниатюру, так как каждая из них по-своему относилась к западным влияниям.
Миниатюра легче всего позволяла себе такую вольность, какой считались заимствования из западных образцов; фрески больше придерживаются византийской традиции; наконец, в русских иконах XIV—XVI веков, которые являются самым ярким выражением творческих сил Древней Руси, западное влияние оставило еще меньше следа.
Развитие древнерусской миниатюры можно проследить шаг за шагом с древнейшей эпохи до XVI века. В XV веке наблюдается перелом: пергамент и краски, накладывавшиеся слоями одна на другую, заменяются бумагой с прозрачными жидкими красками, сквозь которые проглядывает лист. Видимо, бумага получалась на Руси с Запада благодаря торговле с ганзейскими городами. Но это не значит, что и новым стилистическим достижениям, связанным с новой техникой, русское искусство обязано Западу. Уже в конце XIV — начале XV века в русских миниатюрах, выполненных старой многослойной техникой, наблюдается стремление усилить плоскостность цветовых пятен в духе иконописи XV—XVI веков. Таким образом, введение техники прозрачных акварельных красок отвечало основным тенденциям древнерусской миниатюры. Оно дало возможность выявиться в полном объеме давно назревшим потребностям.
Правда, западные мотивы в древнерусских лицевых рукописях встречаются нередко : существует несколько рукописей, в которых они настолько многочисленны, что лишают миниатюры их национального характера. Такова так называемая кенигсбергская, или радзивилловская, летопись (конец XV в., Ленинград, Академия наук СССР) (Изд. Общества любителей древней письменности, 118, Спб., 1902; М.И.Артамонов, Миниатюры Кенигсбергского списка летописи. - „Известия ГАИМК", X, М., 1931.), отчасти Толковая Палея (1477, Москва, Гос. Исторический музей) (Изд. Общества любителей древней письменности, 93, Спб., 1892.) и Житие Николая-чудотворца (XVI в., Москва, Гос. б-ка им. В. И. Ленина) ( Изд. Общества любителей древней письменности, 28, Спб., 1888; Г. Георгиевский и М. Владимиров, Древнерусская миниатюра, М., 1933.). Но необходимо оговориться: кенигсбергская рукопись, поражающая обилием западных черт в костюмах, типах, в движении фигур, среди современных ей миниатюр и икон конца XV—начала XVI века, — явление единственное, неповторимое и то же касается миниатюр Жития Николы. Несколько иначе обстоит с Толковой Палеёй; западные черты не пробиваются здесь с такой силой, и ряд миниатюр выдержан в чисто русской традиции. Западное влияние сказывается в Палее прежде всего в архитектуре с острыми шпилями, фиалами и розетками. Наличие готической архитектуры представляет большой интерес, так как она впоследствии переходит в миниатюру XVI века и встречается часто в школе миниатюристов митрополита Макария. В Палее отдельные здания изображены нередко по правилам „научной перспективы", но единая общая точка схода не соблюдается. Обогащая запас своих архитектурных форм западными мотивами, мастер Палеи распоряжается ими по-своему. Не забывая византийских образцов, он перекидывает нередко ткань со здания с готическим шпилем на классическую колонну. Даже в первых листах Жития Николая-чудотворца, относительно которых предполагали, что они принадлежат иностранному мастеру, преобладает так называемая „обратная перспектива". В Палее встречаются также фигуры и композиции западного происхождения, но даже в сильно переработанном виде они не переходят в обиход древнерусских мастеров XVI века.
Новгородские фрески XIV века настолько тесно примыкают к византийским и югославянским традициям, что о прямой их зависимости от западного искусства не может быть и речи. Правда, Д. Айналов пришел к заключению, что в „Воскресении Христовом" и в некоторых других фресках церкви Успения на Волотовом поле имеются черты западной иконографии. Но даже он полагал, что эти черты попали в Новгород не в результате непосредственного влияния западного искусства, а были сначала переработаны византийскими мастерами и уж затем перешли на русскую почву.
Иконопись, как святая святых древнерусского искусства, еще больше, чем фреска или миниатюра, особенно оберегалась от внешних воздействий. Впрочем, в начале ее расцвета мы наталкиваемся на факт, который как бы стоит в противоречии с этим положением. В самом деле, знаменитая „Троица" Андрея Рублева словно соединяет в себе сиенскую грацию Симоне Мартини с одухотворенными ликами Дуччо (Н. Сычев, Икона св. Троицы в Троице-Сергиевой лавре. - „Записки отделения русской и славянской архитектуры Русского археологического Общества", X, 1913, стр. 1. ). Но после того как многократно отмечалось, что эта грация Рублева находит себе прообразы в византийской живописи XIV века, не может быть сомнения в том, что Рублев не видал работ Симоне Мартини и Дуччо и, во всяком случае, не имел с ними непосредственной связи. Если икона „Троица" многим зрителям все же продолжает напоминать произведения итальянских мастеров треченто, то происходит это в значительной степени благодаря лирическому началу, которым проникнуто произведение Рублева, как ни один другой памятник древнерусской иконописи.
Среди новгородских икон XV века редчайший пример прямого воздействия на русского мастера западного образца — это икона „Богоматери с младенцем на престоле" (Третьяковская галерея) (М. Alpatov, Bine abendlandische Komposi-tion in altrussischer Umbildung. - „Byzantinische Zeitschrift", XXX, 1929/1930, S. 623.). Икона эта по характеру выполнения — типичный образчик новгородской живописи того времени. Вместе с тем ее средняя часть с изображением богоматери на троне явным образом навеяна западноевропейским образцом. Ни в древнерусской, ни в византийской живописи в маленьких иконах почти не изображается богоматерь, сидящая на троне, и, во всяком случае, никогда не встречается изображений ангелов, держащих над нею в протянутых руках декоративную ткань. Вместе с тем этот мотив имел довольно широкое распространение в раннеитальянской живописи. Видимо, оттуда он был заимствован новгородским художником и переработан им. Несколько непривычный в иконописи характер носит и изображение младенца Христа в белой рубашечке и мафория Марии с острым свисающим краем.
Сравнение этой новгородской иконы с аналогичной иконой школы Дуччо (Берн, Музей) очень поучительно для того, чтобы представить себе своеобразие древнерусской иконописи даже в тех случаях, когда русские и западные мастера трактовали один и тот же мотив. Дуччо считается наиболее консервативным мастером Италии треченто, ему даже в упрек ставится, что он не последовал за реформой Джотто, однако в иконе его школы массивные человеческие фигуры почти сплошь заполняют пространство. Здесь побеждают те „черты осязаемости" (tactile values), которые Б. Беренсон больше всего ставил в заслугу итальянским мастерам. Фигура богоматери тяжело восседает на троне, фланкирующие ее ангелы высятся один над другим, трон прочно стоит на земле. Прямоугольник иконы превращается в подобие „ящичного пространства" в духе Джотто. Эта форма доски подчиняет себе расположение фигур.
В новгородской иконе тот же мотив разработан совсем по-иному. В нем нет и следа рационалистически последовательного построения пространства, объема, весомых тел, их лепки. Фигура богоматери, скорее похожая на готическую миниатюру, выделяется темным силуэтом на фоне светлого престола и белой ткани. Эта гибкая и изящная фигура подчиняет себе все то, что ее окружает. Трон образует вокруг нее подобие ореола, поднятые руки ангелов (выразительный жест!) образуют над ней легкую сень. Средняя часть, ковчег иконы, выглядит как пролет, за которым открывается светлое видение. Фигуры святых выстроены не рядом с богоматерью, а образуют красочный венок, соответственно форме доски. В этой новгородской иконе меньше документальной точности, чем в иконе сиенской, зато больше поэтического парения и фантазии.
Воздействие западноевропейской миниатюры на новгородскую иконопись можно обнаружить и в миниатюрной иконе „Чудо Георгия о змие" начала XVI века (из собрания Остроухова, ныне — Третьяковская галерея (В. И. Антонова и Н. Е. Мнева (указ, соч., т. II, стр. 19) относят икону ко второй половине XVI в., но более вероятно, что она возникла в первой половине века.)). Еще П. Муратов справедливо отметил в ней рыцарские костюмы людей в воротах крепости: короткие жакеты, штаны в обтяжку и заостренную обувь (П. Муратов, в Истории русского искусства. Под ред. И. Грабаря, VI, М., 1914, стр.258.). Французская миниатюра XV века из Национальной Библиотеки в Париже на тему „Победа Георгия над змием" с ее распластанной композицией и подробным повествованием дает представление о том, какие образцы могли вдохновить новгородского мастера (J. Porcher, La miniature francaise, Paris, 1960.). Даже фигурка старичка, который спешит сообщить в крепости родителям царевны о победе Георгия, находит себе прообраз в миниатюре. Впрочем, это не исключает того, что новгородский мастер перевел все заимствованное на язык иконописи. Хотя и у него представлено несколько моментов, но сильнее подчеркнуто, что икона — подобие всего мира и членится на три части: небо, землю и преисподнюю, откуда выполз змий. Соответственно этому замыслу в иконе сильнее выделена ее архитектоника. Отвесный край крепости служит основой ее построения. Хотя в иконе меньше пространственной глубины, чем в миниатюре, но в ней фигурам не так тесно, больше простора. В миниатюре больше иллюстративности, в иконе больше поэтического взлета фантазии, образы более емкие, формы ритмичные, в красках с преобладанием новгородской киновари больше согласованности. Это поучительный пример, как последовательно перерабатывали русские художники те мотивы, которые они заимствовали из западных образцов.