Недостаточность иконографического метода еще сильнее сказывается в недавней работе Л. Успенского и В. Лосского „Значение икон" (L. Ouspensky und W. Lossky. Der Sinn der Ikone. Bern, 1952.). В главе о преображении приводятся высказывания тех же авторов, на которых ссылался и Милле, и еще Григория Назианзина, Иоанна Дамаскина, Григория Паламы и других. Сущность иконописи эти авторы видят в том, что в ней отражены те представления, которые были высказаны богословами. В частности, стремительное движение апостолов в изображениях Преображения после XIV века авторы объясняют тем, что, следуя учению Григория Паламы, они стремились этим показать „несотворен-ность" Фаворского света. При этом забывается, что движение фигур усиливается в византийской живописи XIV века не только в преображении, но и в ряде других сюжетов, таких, как благовещение, сретение, сошествие во ад и т.д. Хотя книга Л. Успенского и В. Лосского посвящена древнерусскому искусству, самое художественное творчество игнорируется ее авторами. Учение церкви о Троице они иллюстрируют гениальным произведением Рублева, богословское учение о преображении — беспомощной и ремесленной по исполнению иконой XVI—XVII веков. Можно подумать, авторы хотели этим подчеркнуть, что в живописи художественный момент не играл существенной роли, главное это то, что иконописцы следовали богословским авторитетам. Эта вышедшая в середине XX века книга означает возвращение к тем критериям, которым следовали „хранители древнего благочестия" — старообрядцы за много лет до того, как великое искусство стало доступно научному изучению.
Действительно, церковь на протяжении многих веков прилагала все усилия г тому, чтобы беспрекословно подчинить себе искусство. В постановлении Никей-ского собора 797 года прямо сказано: „Не изобретенье живописцев производит иконы, а ненарушимый закон и предание православной церкви. Не живописец, а святые отцы изобретают и предписывают. Очевидно, им принадлежит сочинение, живописцу только исполнение". Тенденция к этому существовала, и в известной мере ей следовали. Но нельзя основываться только на постановлениях и игнорировать то, что нам говорят памятники искусства. Почти сто лет назад Ф. Буслаев, воспроизводя слова соборного постановления, не соглашался с ним и признал, что роль художника не сводилась к одному исполнению (Ф. Буслаев, Русский лицевой Апокалипсис, М., 1884.). Русскую икону нельзя понять, не зная богословских текстов и иконографической традиции, как древнегреческое искусство нельзя понять, не зная мифологии. Но известно, что такие мастера, как Фидий, своим творчеством сами вносили вклад в античное мифотворчество. Точно так же и древнерусские мастера не ограничивались повторением традиционных иконографических типов. Как и художники других стран и эпох, они через свое творчество давали свой ответ на те вопросы, которые волновали их современников. Изображения Преображения в византийской и древнерусской иконописи и миниатюры иллюстрируют тексты Евангелий от Матфея и от Луки. Во всех изображены шесть фигур, Христос среди пророков и три апостола. Но смысл каждого из них определяется не только тем, что в понимании художников, соответственно мировоззрению их времени, евангельское событие имело различный смысл. Они передавали его не только при помощи различных поз апостолов, но и при помощи композиции, движения, пространства, света, цвета, пропорций и т.п.
Миниатюра „Преображение" из Евангелия в Ивере на Афоне XII века — типичный памятник эпохи Комнинов. В ней ясно подчеркнуто преобладание небесной иерархии над земными фигурами апостолов. В отличие от древнерусских икон верхний ярус заметно превосходит нижний. Миниатюра похожа на фрагмент стенописи. Три подчеркнуто вертикальные фигуры Христа и пророков словно сошли со стен византийского храма. Два дерева по бокам от них усиливают впечатление от прямо стоящих фигур. Апостолы внизу выразительно жестикулируют, но преобладают все же торжественно стоящие фигуры. В целом в этой миниатюре не столько показано то, что произошло на горе Фавор, сколько выведены на сцену персонажи, о которых рассказывается в Писании. В переносной мозаике того же времени в Берлине исходящие от ореола Христа лучи направлены к головам пророков и апостолов. Общее впечатление от подобных изображений — как от навсегда установленного догмата.
В известной миниатюре парижской рукописи Иоанна Кантакузина подчеркнуто, что чудесное явление Христа во славе рождает в апостолах больше эмоций. Пророки не только фланкируют Христа, но и обращаются к нему, апостолы, особенно Иаков и Иоанн, испуганно падают вниз, теряя сандалии. Хотя все поле изображения образует нечто целое, в котором свободно двигаются фигуры, небесное отделено от земного: Петр с протянутой рукой обращается к Христу, но создается впечатление, что его слова не достигают цели. Вся сцена залита голубым светом, почти заглушающим локальные краски, но и это не преодолевает разрыва между небесным и земным. Фигуры апостолов и пророков тяжелы и осязаемы. Свет падает на предметы извне. Фаворский свет передан не как сияние, но, как и в миниатюре XII века, в виде лучей, направленных на пророков и апостолов.
Если следовать иконографической классификации Г. Милле, придется признать, что Рублев всего лишь повторяет, слегка варьируя, византийский иконографический тип. Между тем сцена на горе Фавор приобретает у него новый смысл, и это сказывается в поведении персонажей и в том, как художник увидал всю сцену. В византийских изображениях присутствующие полны почтения, страха, ужаса. У Рублева они радостно и доверчиво отдаются созерцанию открывшегося им зрелища. Особенно это сказывалось в фигуре Петра. Что касается Петра в иконе Рублева, — он похож на фигуру Петра, ведущего праведных в рай во фреске Успенского собора во Владимире. Тот же просветленный облик, открытый ласковый взгляд, мягкость черт, доброта, как бы излучаемая лицом. Все это наполняет „Преображение" Рублева новым содержанием: несоразмерность небесного и земного оказывается преодоленной.
Этому пониманию сцены соответствует новое композиционное решение. Хотя апостолы падают, как и в византийских изображениях, Рублев не ограничивается воспроизведением одного момента, но передает длительное состояние, вечное созерцание человеком открывшейся ему тайны. Христос не беседует с пророками, а они не вопрошают его, но предстоят ему, растворяются в лучах его славы. Апостолы хотя и упали, но все трое, при всем различии их характеров и поз, пронизаны сознанием важности случившегося. Небо, земля и человек в их различии и в единстве — вот что раскрыто в композиции иконы и в ее колорите. Беспорядочное, беспокойное расположение фигур на земле увенчано геометрически правильной розеткой в верхней части иконы. Гармонический порядок побеждает в ней. Золотистый свет пронизывает краски, одухотворяет тела. Скалистые горы уподобляются пронизанным светом облакам.
В иконе Рублева изображение события появления Христа среди пророков и учеников вырастает до значения состояния, выражающего законы мира, соотношение между земным и небесным, органическим и абстрактным, подвижным и неподвижным, преходящим и вечным. У Рублева более выпукло, чем у его предшественников, сквозь так называемый „буквальный, исторический смысл" проступает „символический смысл" легендарных событий. В иконе Рублева обрисовано то состояние, которое в годы своей зрелости он увековечил в прославленной „Троице".
Мастер „Преображения" Третьяковской галереи, видимо, любовался и восхищался работами Рублева. В его повторении сохранился отблеск замысла великого мастера. Копиист проявил себя только в тонкости, почти виртуозности выполнения. Но он ничего нового не прибавил к тому, что задумал и создал Рублев, и лишь ослабил силу его образов.
Наряду с бесплодными попытками канонизировать искусство Рублева в русской иконописи XV—XVI веков можно найти попытки противопоставить его трактовке преображения нечто иное. Прежде всего это видно в одной иконе, видимо, новгородской школы, происходящей из Кирилло-Белозерского монастыря. Иконографическая схема в ней сохранена. Но в ней нет ничего от прекрасного видения. Это изображение Христа в тесном окружении его предшественников и последователей. Верхний ярус плотно примыкает к нижнему. Нога упавшего Иакова почти касается ноги Христа. Все в этой иконе осязаемо: и вздувшиеся плащи, и складки одежды, и скалистые горы. Кажется, новгородскому мастеру остается один шаг, чтобы из видения на горе Фавор исчезло все чудесное и таинственное. В фигуре Иакова другой новгородской иконы из волотовского храма (Новгород, Музей) передано, как в него вонзается луч, исходящий от Христа, и как бурно он реагирует на этот удар.
В иконе „Преображение" в Музее Горького иконографический тип тот же, что и у Рублева, на этот раз даже фигуры апостолов не переставлены. По замыслу и выполнению эта икона сильно уступает рублевской, но она заслуживает внимания, так как ее мастеру удалось выразить в ней нечто свое. Как и в ранней византийской миниатюре, здесь доминирует небесная иерархия, но сильнее подчеркнуто, что апостолы — это простые смертные, прижатые к земле, уничтоженные величием небесной славы. Горки не только заполняют большую часть иконной доски, но и отделяют верхний ярус от нижнего. Они похожи на лестницу в изображениях Иоанна Лествичника, по которой людям так трудно добраться до неба и небесного блаженства. Шашечки этих горок неисчислимы, в них как бы выражена непознаваемость мира, как в арабском геометрическом орнаменте. Преображение — это не образ счастливого согласия и гармонии, а явление всесильного божества, перед которым видно ничтожество человека.
У нас нет возможности подкрепить предложенные истолкования литературными источниками. Создатели древнерусских икон выражали себя только в искусстве и не создавали комментариев к своим созданиям. Но для того чтобы избежать ошибок и неточностей, не следует вовсе отказываться от всякого критического анализа. Хотя древнерусскую живопись принято относить в разряд „примитива", это искусство глубокое по идеям, сложное по формам выражения, и методы его изучения должны соответствовать характеру предмета. За каждым из рассмотренных образцов стоят философские представления, социальные воззрения эпох и школ. За византийской миниатюрой XII века — богословская догматика после-иконоборческого периода, за миниатюрой рукописи Кантакузина — споры исиха-стов с варлаамитами, за иконой Рублева — мудрость и мораль последователей Сергия Радонежского, за новгородской иконой — новгородское свободомыслие конца XV века, наконец, за иконой из Музея Горького — целый мир представлений русского фольклора. Задача историка искусства — увидать признаки мировоззрения в самой художественной ткани произведений искусства. Только при таком условии можно по-настоящему оценить творчество мастеров древнерусской иконописи.