Некоторые из латиноамериканских сюрреалистов не просто переносили опыт французской школы в родные края — они даже писали по-французски. Такая откровенная ориентация на французские образцы означала, что и в испаноязычной культуре сюрреализм не смог пустить глубоких корней, которые бы обеспечили сюрреализму долгожительство в странах Латинской Америки. «Сюрреалистические формы Повествования, — пишет исследователь латиноамериканской литературы, — ле соответствуют состоянию культуры большинства стран; в ее почве с трудом пускают корни формы запутанные; психологическая интроспекция не адаптируется сознанием, обращенным во вне. То, что ему соответствует — что возникает, — это реализм живописный и социальный»(Zum Felde A. La narrativa en hispanoamerica. Madrid, 1964, p. 30.). И реализм, в котором «характеры, конфликты, проблемы — все национально».
Правда, этому выводу, как кажется, противоречит следующее заявление Альдо Пеллегрини: «Французское влияние, наиболее заметное в новой американской поэзии — влияние сюрреализма»(Pellegrini A. Antologia de la poesia viva latinoamericana. Barcelona, 1966, p. 9). Но в первом случае речь шла о прозе, во втором — о поэзии. Кроме того, во втором случае высказывается сторонник сюрреализма, так что возможны преувеличения. И, наконец, следует учесть стороннее, латиноамериканское восприятие сюрреализма, не совсем соответствующее тому, чем он был на самом деле. Как вообще модернизм, сюрреализм увлекал порой тем, что «возбуждал». Вот и Пеллегрини ценит сюрреализм за «ошеломляющую свободу выражения», за «экспериментальный характер». И здесь, таким образом, привлекала претензия сюрреализма на ревоционность. Воспользовавшись этим призывом к свободе, латиноамериканские поэты действовали затем уже по-своему.
В 30-е годы организуются международные выставки сюрреализма — в Копенгагене (1935), в Нью-Йорке и Лондоне (1936), в Токио (1937), в Париже (1938) и др. Парижская выставка была, пожалуй, кульминационным моментом развития сюрреализма, распространения его влияния, которое, к тому же, переходит за рамки собственно сюрреалистического движения, — возникло стремление к «внешнему подражанию произведениям, созданным художниками-сюрреалистами».
При всей энергии Бретона, при всем его стремлении рыдать желаемое за действительное, создать впечатление исключительной жизнеспособности сюрреализма, отождествить сюрреализм с духом юности и т. п., на протяжении 30-х годов сюрреалистическое движение скорее йачинает гаснуть, чем разгораться Изменилось время. «Социальные условия, — писал в 30-е годы Арагон, — которые сделали возможным... бегство от реальности, к магическим образам, то, что называют «Парижской школой», эти социальные условия ныне не существуют». «Ныне» для Арагона — это время Народного фронта, время социальной борьбы, вовлекающей художников. Действовали и заложенные в сюрреализме противоречия, сказывалась невозможность привести в стройную, логическую систему тогдашние политические, философские и эстетические лозунги Бретона — лозунги пролетарской революции и «автоматического письма».
Призывая к революции, Бретон подталкивал своих соратников на путь, который уводил их из мира подсознательного, из мира «грез» и «автоматического письма» — без чего Бретон сюрреализма не мыслил. Приковывая художников к «автоматическому письму», Бретон, напротив, отгораживал искусство от общественно-политической борьбы, в которой видел тогда смысл движения. Пытавшиеся оставаться художниками единомышленники Бретона оказывались в положении раскольников или же преобразовывали движение в чисто художественное, а значит лишали его претензий на революционное, пытающееся соперничать даже с коммунистическим, т. е. лишали сюрреализм того, в чем видел смысл сюрреализма Бретон.
Вторая мировая война, конечно, помешала «естественному» развитию сюрреалистического движения. Но не только и не столько в ней дело. Сюрреализм в том виде, в каком его мыслил Бретон — и в каком он действительно сюрреализмом является — чах сам по себе. Единственно подлинная форма сюрреализма грозила остаться при одяом правоверном — Андре Бретоне Единственно правоверная форма сюрреализма сама из себя творила вероотступников. Чтобы существовать, сюрреализм вынужден был менять форму, хотя в этом и не сознавался, чтобы не признаться в самоотречении
Война не просто затруднила деятельность сюрреалистов на территории Франции и других стран Европы. Война, оккупация, Сопротивление — все это оказалось аргументом против сюрреализма. Споры об «отечестве» перестали быть только теоретическими. Так лихо пригвожденные сюрреалистами к позорному столбу за «обуржуазивание», коммунисты гибли, защищая родную землю от фашистов, а не забывавшие напомнить о своем антифашизме сюрреалисты во главе с Бретоном перебрались подальше, в Америку. Не случайно Бретон в годы войны окончательно потерял последнего своего приверженца из числа крупных французских писателей — Поля Элюара. Элюар вернулся в компартию в 1942 году, и это было актом разрыва с анархизмом и политическим левачеством, с сюрреализмом в искусстве. Элюар вновь оказался рядом с Арагоном, но уже в ином лагере, в лагере реализма. И в лагере писателей подполья, писателей антифашистского Сопротивления.
Почти одновременно Бретон порвал с Дали, но по причине противоположной. Дали откровенно славил фашизм, стал поклонником генерала Франко и Гитлера, в котором увидел нечто родственное сюрреализму, «существо параноическое», а выше всего ценил деньги, цинично признавая: «главное иметь много денег. Я живу там, где денег побольше». Дали компрометировал сюрреализм, и Бретон отлучил его от своей веры. Но это не помешало Дали оставаться сюрреалистом, что само по себе ставило под сомнение важнейший, исходный для Бретона тезис об органической революционности сюрреализма, о том, что сюрреализм есть некая гарантия революционности — и политической, и философско-эстетической.
Отбыв в марте 1941 года от ставших негостеприимными берегов воюющей Европы, Бретон прибыл на Мартинику. Там он нашел единомышленника в лице Эме Сезэра, предпринявшего издание журнала «Тропики», в котором и обосновалась часть прибывших в Америку сюрреалистов. И снова — во-первых, сюрреализм воспринят как символ освобождения, во-вторых, решающее значение для возникновения мартиникского его очага имело появление Бретона. Позже и Сезэр оставит сюрреализм — подобно множеству других.
Но и само обращение Эме Сезэра к сюрреализму было весьма специфическим — и в то же время показательным для увлечения сюрреализмом в странах Латинской Америки, да и во многих других местах. «Более властный постулат влечет Сезэра к сюрреализму: в той мере, в какой тот предлагает..., благодаря автоматическому письму, прояснить подсознательное..., антильский негрб, разъединенный с самим собой чуждой ему культурой, может видеть в сюрреализме возможность обрести свою подлинную личность»(Kesteloot L. Aime Cesaire. Paris, 1962, p. 31.). Больше того, сюрреализм показался Сезэру «кодом», «шифром», в котором можно было бы укрыться от вишийской цензуры, и при этом сказать обо всем — «о коррупции властей, о гневе свободных людей, о грядущем очищении». Если еще представить себе, что мысли и чувства Сезэра всегда питались мыслями и чувствами народа, то понятным станет не только быстрый отход Сезэра от сюрреализма, но и то, что, увлекшись сюрреализмом, он увидел в нем скорее то, что ему нужно было, чем то, чем был на самом деле сюрреализм. Сезэр «прибег к услугам сюрреализма», а не следовал ему.
Европейские сюрреалисты несколько оживили сюрреалистическое движение в Америке — в Мексике, Чили, Венесуэле. Но истинно весомым оно стало лишь в США( До того времени американцы знакомились с европейской новинкой. «В 1931 году имела место первая исключительно сюрреалистическая выставка в Америке, но все экспонаты были европейскими». (J а п i s S. Abstract and Surrealist Art in America. New York, 1944, p. 87).), где в августе 1941 года появился Андре Бретон, где оказались и некоторые другие из европейских его приверженцев. С 1942 года ими издается журнал с бравурным названием «VVV» — «Тройное В», т. е. «тройная победа» (V — от лат. «victoria», фр. «victoire»).
Не до побед было, однако, сюрреалистам. Тем более, что с момента появления на американском континенте Бретон заметно меняет свою программу. В переменах выразилось то фиаско, которое потерпело сюрреалистическое движение как движение политическое, взявшее на себя смелость преобразовать мир, совершить социальную революцию, оставаясь при этом движением сюрреалистическим, со всеми вытекающими отсюда противоречиями, двусмысленностями и органической слабостью. Не признавая поражения (что характерно вообще для Бретона), сюрреалисты мало-помалу ретировались с поля социальных сражений так, как они ретировались с полей сражавшейся ЕвропыТристан Тцара писал, что в журнале «VVV» даже в форме ребуса читатели не смогли бы обнаружить слов и образов, касающихся войны и оккупации. (Тzarа Т. Le surrealisme et 1'apresguerre. Paris, 1948, p. 74)..
Позже, уже после войны, сюрреалисты открыто заявят об изменении своей социально-политической позиции: «С нетерпением желая ускорить приближение царства свободы, мы одно время присоединились к мерам, подготавливавшим... пролетарскую революцию... Сегодня мы поднялись на иной уровень для того, чтобы трудиться во имя приближения царства свободы. Мы ищем ключ, мифический по его сути...»(Bedouin. Vingt ans du surrealisme 1939-1959. Paris, 1961, p. 310).
Бретон выдвигает лозунг — «Пригрбзить революцию», или «Грезить о революции» (Rever la Revolution). Как истинные идеалисты, сюрреалисты противопоставляют марксистской теории революции идею «тотальной революции», делая акцент на тотальном преобразовании психологии, и не считаясь с тем, что такое преобразование немыслимо без революционной перестройки материальных условий бытия человека. Сюрреалисты пообещали кардинально изменить взгляды, верования, — переставив человека с ног на голову, точнее, закрепив его в этом неестественном, но предпочитавшемся сюрреалистами положении.