Это не было движением вперед — хотя, конечно, как движение вперед изображалось в трудах некоторых историков и теоретиков сюрреализма(Следует иметь в виду одну особенность значительная часть движения о сюрреализме принадлежит участникам сюрреалистического сюрреализма. Трудов о сюрреализме за рубежом немало, но изучение ров сюрреализма должным образом не отделилось еще от его рекламирования. ), — это похоже было на возвращение назад, к периоду до сближения с коммунистическим движением, до «политизации» сюрреализма, к исходной точке начала 20-х годов. В «Пролегоменах к третьему манифесту сюрреализма» («Рrоlegomenes a un troisieme manifeste du surrealisme», 1942) Бретон озабочен не столько «прекращением эксплуатации человека человеком», сколько «проблемой отношений мужчины и женщины», И не случайно: ведь уже в 30-е годы в эссе «Безумная любовь» («L'amour fou», 1937) Бретон пообещал преобразовать мир, используя для этого «половую любовь и единственный двигатель мира — желание». С подозрением относившийся некогда к поэзии Бретон и в «Безумной любви» и в «Пролегоменах» заговорил о свободе языком поэта — образным, загадочным, туманным. Пренебрежение к истории, свойcтвенное сюрреализму на его «юношеском» этапе, вновь возвращается в манифесты Бретона, как и ставка на абсолютную свободу «я». «Индивидуальное сопротивление — единственный ключ от дверей тюрьмы», — пишет Бретон в 1942 году и тем самым замыкает кривую двадцати лет своего движения, замыкает иллюзорным освобождением индивидуума в мире, остающемся несвободным.
А тем временем, далеко от тех берегов, к которым причалил Бретон, шла война... Бретон размышлял о войне в статье «Черный свет» (1943). Не цели, не основания войны, а ее «структура» интересовала Бретона. Он, правда, осудил фашизм, «жестокую мистику» милитаризма. Осудил попутно, по пути своих отвлеченных и не лишенных претенциозности рассуждений о «суперструктуре» и «инфраструктуре». На фоне такого очевидного, такого недвусмысленного факта, как война, перед лицом такой очевидности, как фашизм, теоретизирования Бретона насчет человеческого любопытства, потребности в детскости и пр. кажутся особенно неуместными и уклончивыми.
«Три лика Зверя» — Гитлера, Муссолини и Микадо Бретон заклеймил в 1942 году в речи «Положение сюрреализма между двумя войнами». Заклеймил опять-таки попутно, в очередном славословии сюрреализма как символа свободы и юности, в очередном повторении идеи о всемогуществе основанного на фрейдизме «автоматизма», «объективной случайности» и вторжения в «мифическое бытие».
В эссе «Тайна 17» («Arcane 17», 1944) Бретон размышлял о духе Сопротивления; он классифицирует участников Сопротивления на высшую и низшую категории и предупреждает о том, что Сопротивление — это еще не все. Определяя здесь свободу как оппозицию всякому угнетению, Бретон напоминает, что свобода — не «состояние», что она динамична. По классификации Бретона, освобождение Франции — всего лишь негативная, не созидательная идея, борьба против болезни, но не само здоровье, коим является истинная, высшая идея свободы. Эта высшая идея оказывается составной частью бретоновского «нового мифа», «созиданием света», чем заняты поэзия, любовь, «смыкающиеся на наименее обнаруженной точке человеческого сердца».
Бретон слишком далеко забрался в поисках идеального места для размышлений. Вот он в море, у берегов Канады, у какой-то Дырявой Скалы... Место это, по всей вероятности, поэтическое, навевающее грезы, но из этого прекрасного далека трудно судить о Сопротивлении, развернувшемся на земле Европы. Все, что может сказать Бретон о величайшем сражении современности — «скандальное состояние дел», скомпрометировавшее «мужчину» и «его принципы». «Мужскую систему» общества Бретон мечтает заменить «женской системой», царством любви и доброты.
Бретон вернулся во Францию весной 1946 года. Накануне возвращения ему удалось зажечь еще один очаг сюрреализма — на Гаити. Известный французский писатель появился там в ореоле не только своей известности, но и своей афишированной, акцентированной революционности, что, как мы видели, нередко прокладывало путь сюрреализму. Вокруг тамошнего поэта Рене Депестра возникает не столько литературное, сколько политическое движение, в котором сюрреализм Бретона играет роль повода для проявления давно накопившегося и искавшего себе выход возмущения местной диктатурой. Депестр тоже прибег к услугам сюрреализма, а не пошел за ним. Печать Гаити писала о сюрреализме как об «антифашистском движении, не пропускавшем случая подтвердить свою веру в законные стремления человека к социальной справедливости и свободе».
Так воспринимали сюрреализм на Гаити, так очень часто его воспринимали в странах, где сюрреализм был новинкой, где искали повода для выявления потребности в протесте и обновлении, где принимали сюрреализм вначале «по одежке», по дерзким и волновавшим чувства призывам Бретона
Во Франции его воспринимали иначе. Во Франции он не был новинкой. Во Франции он был промерен меркой Сопротивления, меркой тех бед, которые обрушились на Францию, меркой Освенцима и Бухенвальда. Понятна поэтому та резкость и непримиримость, с которой оценил сюрреализм Жан-Поль Сартр. Это произошло в апреле и мае 1947 года, в статьях, опубликованных в журнале «Les Temps modernes» и относившихся к циклу «Что такое литература?». Сартр тогда, под влиянием войны и Сопротивления, заявил об ответственности писателя, об его «ангажированности», вовлеченности в борьбу, о неизбежной зависимости человека от общественных обстоятельств, от исторической ситуации
Сюрреализм же для него был примером «абсолютного бунта», напоминающего поэтому «фейерверк». Сартр не сомневался в искренности намерений сюрреалистов в их отвращении к буржуазии. Но «они разрушают буржуазное существование и сохраняют его со всеми нюансами»; «тотальное уничтожение, о котором сюрреализм мечтает... никому не причиняет зла именно потому, что оно тотально. Это абсолют, место которого вне истории, это поэтическая фикция», И приговор: «Сюрреалисты остаются паразитами класса, который они оскорбляют, их бунт вне революции».
В 1947—1948 годах с резким осуждением сюрреализма выступил Тристан Тцара, в конце 20-х — первой половине 30-х годов поддерживавший Бретона. Тцара увидел вырождение сюрреализма: вслед за попытками «связать мечту и действие», перебросить мост к революции сюрреалисты занялись «заумным колдовством».
Тогда же еще один видный французский писатель, тоже из бывших сюрреалистов, тоже прошедший через Сопротивление, сказал — «сюрреализм против революции». Этим писателем был Роже Вайян. В 1948 году он издал под таким названием небольшую книгу. Р. Вайян отметил как симптоматичный факт то, что первые заявления Бретона по возвращении во Францию были опубликованы в «Фигаро». «Так кончился «заговор молчания», который буржуазная пресса противопоставляла с 1925 года, дерзостям сюрреалистической группы и ее руководителя...»(Vai11and R. Le surrealisme contre la revolution. Paris, 1948, p, 11). Бретон, заявивший в своем первом манифесте об «абсолютном неконформизме сюрреализма», публикуется в «Фигаро». Вайян высказал ту же, что и Сартр, мысль о социальном паразитизме сюрреализма, о его мелкобуржуазной способности жить «en marge», «вне» и «возле» подлинного дела. «Война вынудила нас пересмотреть многие из наших взглядов», — писал Вайян. Война подорвала это состояние «en marge», вынудила «принять бой»; «примечательно, — продолжает Вайян, — что среди подписавших «Сюрреализм в 1947 году», кроме Бретона, нет почти никого из сюрреалистов 1925 года». А подписавшие — это те, кто, как и сам Бретон, сумели и в годы войны оказаться «en marge», вне подлинной борьбы. И тем самым превратиться в вирус, который буржуазный организм уже может усваивать и даже использовать в своих целях.
Действительно, после 1945 года, во взбудораженной войной Европе, которая переживает момент «вовлеченности» искусства в политику, в заботы человеческие, Бретон, отступающий даже от своих собственных довоенных лозунгов, приготовившийся «грезить революцию», кажется шагающим не в ногу со временем, кажется анахронизмом.
Подтвержденный в 1947 году в резкой форме разрыв с коммунистами лишь усиливал это впечатление. Пренебрежительное отношение к такой реальности, как Советский Союз, раскрывало утопизм сюрреализма, все более склонявшегося к чисто мифическому освобождению личности. Считая главной бедой национализм, Бретон ставит под сомнение патриотическую деятельность коммунистов, в тоне извинения пишет даже о тех скупых похвалах, которые он в годы войны адресовал борющейся Франции, «французскому духу».
Несмотря на броские лозунги, которые продолжал выдвигать Бретон, несмотря на все его попытки организационно укрепить ослабевшие ряды его единомышленников (от парадной Международной парижской выставки 1947 года до VIII Международной выставки 1959 года, привлекшей внимание благодаря дополнительным средствам, использованным сюрреалистами, — ее темой был эротизм), сюрреалистическое течение иссякает и в Париже и в других центрах, разбивается на едва заметные ручейки. «Бретон остался в одиночестве, с горсткой приверженцев, рассеянных по всему свету, без реального на мир влияния»(Воisdеffrе P. de Une histoire vivante de la litterature Qaujourd'hui Paris, 1968, p 321. ).
«Выше всего — независимость», — повторял Бретон. Звучали слова эти красиво, но она, эта независимость, все более смахивала на независимость приживалок, живущих воспоминаниями о былом величии. Так, редакторы выходившего с 1948 года сюрреалистического журнала «Неон» (он просуществовал совсем немного), декларировали свой аполитизм — и в то же время не забыли напомнить о том, что Бретон сохраняет приверженность «тотальной революции». Под крылом выдвинутого Бретоном в «Неоне» лозунга и созревал аполитизм сюрреалистов нового набора. Этим лозунгом были туманные и поэтические призывы «Naviguer. Eveiller. Occulter». («Странствовать. Пробуждать. Заниматься оккультизмом»).
«Новый» курс сюрреалистов чисто словесно расширял проблему свободы до метафизики «абсолютного бунта», до колдовской зауми оккультных «чудес» — а в области практического действия Бретон и его немногочисленные сподвижники не выходили за пределы мелкой возни в анархических и троцкистских группировках. На обуржуазивание «чистого бунта» указал даже Альбер Камю. В конце 1951 года, после появления книги Камю «Бунтующий человек», между ним и Бретоном произошел обмен раздраженными репликами.